ИГОРЬ: Но ведь то же самое можно сказать и о современной демократии: там есть и аристократический принцип в виде парламента, и монархический в виде президента и предполагается необходимость взаимодействия их на основе демократических процедур. Зачем же называть себя монархистом и пытаться возродить средневековые политические формы?

ВАСИЛИЙ: Не надо монархию запирать в средних веках. В целом ряде европейских стран, не говоря уже об азиатских, существуют монархии. Англичане, кажется, первыми в мире своего монарха казнили по суду, решив жить республикой, а теперь очень любят свою королеву. А монархистом я себя называю потому, что им являюсь. По-гречески монархия – это единоначалие. Я как раз и считаю, что в государстве должно быть единоначалие. Это не означает, что все дела решает один монарх. Это значит, что власть имеет одно начало, она едина в своем истоке и притом олицетворена. Но, имея это единое начало в живой личности, которую можно любить, к милосердию и заступничеству которой можно прибегнуть, спасаясь от людской несправедливости или неуместно справедливого закона, имея это начало, монархическая власть может ведь действовать через достаточно сложную управленческую систему. Когда все спокойно, она и должна через эту сложную систему действовать, но если понадобится, должна и помимо этой системы учреждений и законов в какую-то ситуацию вмешаться.

ИГОРЬ: То есть монарх должен стоять выше закона?

ВАСИЛИЙ: Всенепременно! Потому что закон для человека существует, а не человек для закона. Закон как принцип жизни вообще умер во Христе, упираться в закон как в высшую ценность, – это говорит об упадке христианского духа.

ИГОРЬ: Но ведь мы на земле живем, среди живых людей и в большинстве вовсе не святых, – если такой человек встает выше закона, то при этом неизбежен произвол, злоупотребления властью…

ВАСИЛИЙ: А разве какая-то система может от этого на 100 % защитить?

ИГОРЬ: По крайней мере, через демократические институты власти можно пытаться это сделать!

ВАСИЛИЙ: А можно пытаться это делать и через монархические институты власти, причем в некотором отношении гораздо успешнее. Не надо только пугать себя страшилками о тиране, – дураке и самодуре.

НИКОЛАЙ: А что, разве не было таких?

ВАСИЛИЙ: А разве не было в истории примеров бессилия и развращенности демократических режимов? Всегда только в этих случаях говорят об отходе от принципов демократии, – слишком что-то распространены эти отступления, уж не являются ли они логическим продолжением самих принципов. Императорский Рим, погрязший в разврате, не был монархией, его породила республика. И Гитлер не был наследным принцем, а пришел к власти демократическим путем. Примеров уродства на всякую тему найти можно, так что давайте сравнивать не грехи людей, а принципы организации власти. Давайте брать лучшие, высшие примеры того и другого, наиболее чистые воплощения. В наиболее чистом воплощении монархии закон время от времени нарушается, но всегда только в сторону милосердия и явной справедливости. А в наиболее чистом воплощении демократического принципа, в правовом государстве существует абсолютный диктат закона, который, конечно, хорош – мы ведь берем наиболее совершенную форму – но он явно никогда не сможет учесть всей сложности жизни и наверняка возникнут такие единичные случаи, в которых он будет несправедлив или хотя бы немилосерден, а нарушать его нельзя ни в коем случае. Принимать отдельный закон специально под этот случай – это безумие хоть с теоретической, хоть с практической точки зрения. Демократия – чистая и совершенная демократия – должна в этом случае конкретную судьбу человека принести в жертву принципам правового государства. Dura lex, sed lex.

ИГОРЬ: Но ведь и в демократических государствах могут быть и есть на этот случай некоторые механизмы, помилование, например.

ВАСИЛИЙ: Помилование – процедура недемократическая, это и есть тот случай, когда воля отдельного человека ставится выше закона. И пусть даже этот человек получил такие полномочия в результате демократических выборов, – это не меняет сути: милует – или не милует! – по своей собственной личной воле, по своей совести отдельный человек, и выбор зависит только от каприза его воли, – хотя помилование совершается от имени общества. Это решение не зависит от общества и противоречит закону.

ИГОРЬ: Но ведь и монархия, как ты сказал, чаще всего предполагает участие других принципов власти, – аристократического и демократического. Может быть, не стоит тогда спорить об именах, если суть одна и та же: ни один из принципов в одиночку не может обеспечить нормального существования общества, необходимо их сотрудничество.

ВАСИЛИЙ: Из того, что в любом случае в обществе чаще всего присутствуют элементы всех трех форм организации власти, не следует, что нет различий между монархическим, аристократическим и демократическим типами правления. То, какой элемент играет определяющую роль, принципиально важно. В Московском царстве царь был подлинно царь, бояре в Думе были подлинной аристократией, народ на Земском соборе был настоящим народом, а вовсе не маскировкой царской воли. А при демократии любой «аристократический орган» есть на самом деле лишь представительская власть и агент демократии. И демократический лидер только внешне похож на монарха, а, по сути, он тот же агент демократии, рупор толпы. Дело-то все именно в том, что когда ведущим является монархический принцип, он может рядом с собой иметь и аристократические, и демократические органы для целей совещательных, законотворческих, как исполнительную или судебную власть, а когда основой общества делается демократический принцип, то он отменяет собою все остальное. Он может только имитировать их, а терпеть рядом с собой их действительное существование не может.

ИГОРЬ: Разговоры о монархии кажутся мне все-таки анахронизмом. Те монархии, которые существуют сейчас, – это же вовсе не то, что вы имеет в виду, рисуя монархический идеал. По сути, они являются, действительно, лишь внешней вывеской, за которой вполне демократическое устройство. Та же Англия или Испания, – там ведь монарх не играет той роли, которую ему отводила традиционная монархическая система власти.

ГЕОРГИЙ: Пути Господни неисповедимы, еще 20 лет назад, да даже 15, никто и подумать не мог всерьез о крушении Советской власти, о распаде СССР, – а вот все это успело отойти в глубокое прошлое и уже что-то новое строится. А монархии западные сейчас, и правда, ненастоящие, Запад утратил уже необходимые для монархического правления духовные силы.

ВАСИЛИЙ: Но даже в этих западных пародиях на монархию проглядывает нечто святое. Монарх ведь и не должен узурпировать в своих руках всю власть, с него довольно самого общего направления политической деятельности народа. И уж во всяком случае, монарх даже в демократических, по сути, западных обществах является олицетворением духовного единства народа.

НИКОЛАЙ: Я бы хотел вернуться к отношениям Церкви и государства. Эта тема кажется мне более важной и интересной, чем обсуждение достоинств и недостатков монархической и республиканской форм правления. И вот что хочу сказать. Когда возникло в конце 15-го века учение о Москве как Третьем Риме, и про то, что «четвертому не быти», это понималось однозначно: конец Третьего Рима будет означать конец мира. Но теперь-то мы живем уже явно после конца Третьего Рима. Можно спорить, когда он кончился, но то, что он кончился, – это, кажется, бесспорно. Конец Третьему Рима положила как минимум революция 17-го года, а возможно, Российская империя и до того уже лет двести Третьим Римом не была.

ИГОРЬ: Да уж, ни петровскую, ни екатерининскую Россию Третьим Римом назвать язык не повернется!

ГЕОРГИЙ: И все-таки эта идея имела свое влияние на общественную идеологию и политическую жизнь вплоть до самой революции. Тема Балкан и проливов, Константинополя и Святой Софии даже у той же Екатерины была одной из важных доминант внешней политики.

ИГОРЬ: А ты еще вспомни, что Сталин тоже после войны пытался использовать Православие как инструмент укрепления международного влияния СССР. И даже о «Третьем Риме», кажется, говорилось. Только одно дело, когда государство мыслит своей главной задачей защиту и поддержание истинной веры, и совсем другое – когда использует Церковь в своих вовсе не духовных военно-политических притязаниях. Я вообще сомневаюсь, была ли когда-нибудь Москва реально Третьим Римом, так, чтобы государственная власть на по-настоящему служила Церкви и в этом служении видела смысл своего существования.

ВАСИЛИЙ: Такого служения, о котором ты говоришь, Игорь, может быть, и не было. Но такое служение и называется иначе, – это не «Третьим Римом» называть надо было бы, а теократией. Если под «Римом» – в образном историософском смысле – понимать обеспечение государством режима наибольшего благоприятствования православной вере, то Третий Рим, конечно, был.

НИКОЛАЙ: Позвольте я все-таки договорю свою мысль. Если в смысле режима наибольшего благоприятствования православию, то, конечно 17-ый год обозначает окончательный конец Третьего Рима, хотя начался этот конец все-таки раньше. И Четвертого Рима, действительно, не будет, – как уж это удалось угадать старцу Филофею, непонятно, но его слова верны. Только означает это вовсе не конец света, означает это то, что православие теперь должно существовать в мире без «Римов». Что ни говори, а в истории Церкви достаточно долгим был период, когда она имела некоторые государственные привилегии и гарантии. То есть, сначала были два с половиной века гонений, и выросла Церковь на крови мучеников, – без опоры на земную силу, и не сопротивляясь государственному насилию, она земную силу обрела. Но потом-то были полтора тысячелетия государственной поддержки. То есть в эти полторы тысячи лет христиане тоже подвергались преследованиям в разных уголках земли, но было на земле и «православное царство», как гарант внешней безопасности для православия, хотя бы для некоторой его части. Церковь выжила бы и без этих тепличных условий – она не только гонения первых веков пережила, но и большевистские гонения, – но без государственной опеки вряд ли возможна была бы православная культура. Не ради Церкви, а ради мира нужны были в истории «Римы», – и первый, и второй, и третий. Они были нужны для того, чтобы возникла культура православия, – и «церковная» культура с богослужением, пением, иконами и архитектурой, и светская православная культура. А через эту культуру чтобы люди и народы тянулись бы к Церкви и приходили бы ко Христу. Но теперь-то все это уже есть, и теперь надо привыкать жить не в тепличных, а в естественных условиях.

ГЕОРГИЙ: То есть что? Православную культуру делать больше не требуется?

НИКОЛАЙ: Для того, чтобы ее делать, не требуется больше опека государства. База уже есть, – твори, выдумывай, пробуй. А вот базу эту наши предки, может быть, и не смогли бы создать без того, чтобы православие имело статус государственной религии.

АЛЕКСЕЙ: Если принять мысль, высказанную Николаем, то я бы сказал, что этот статус являлся жертвой. В промыслительном, то есть, смысле. Церкви пришлось пожертвовать своей свободой для того, чтобы дать миру православную культуру и воцерковить, по возможности, этот мир.

ГЕОРГИЙ: Ну, соглашусь, пожалуй. Российская империя со времен Петра давала Церкви внешнее спокойствие, да и то, как мы знаем, порой очень сомнительное спокойствие, а ее духовная свобода была стеснена.

АЛЕКСЕЙ: А речь даже не о том или ином историческом воплощении, когда все можно списать на неполноту и искажения реализации идеала, а о самом идеале «православного царства». Ты вот говорил, что православное мировоззрение в области политической выражается в монархической настроенности. А готов ли ты жить в неправославной монархии? То есть в любой из тех монархий, которые существуют сейчас? Соответствовало бы это твоим духовным чаяниям?

ВАСИЛИЙ: Не знаю как Георгий, а я бы согласился. Только речь идет не о духовных чаяниях, а о политических вкусах.

ГЕОРГИЙ: Ну, а я признаюсь, что мне-то хочется именно православного духа в государстве.

НИКОЛАЙ: Так вот я и говорю о необходимости и возможности духовного делания в той ситуации, когда «Римов» больше не будет. По форме и по букве православных царств не будет больше, а православные духовные основы общественной и государственной жизни уже заложены. Хранить их надо и преумножать.

ГЕОРГИЙ: А не может что ли возглавить государство православный человек? И почему бы ему не руководствоваться в своей политической деятельности своими православными убеждениями?

НИКОЛАЙ: Это как раз может быть, православный человек во главе государства – это вполне реально, в России так и быть должно, а вот православного царства и государственного православия, по-моему, уже не будет.

ГЕОРГИЙ: Да я и сам понял, каков будет твой ответ, как только задал вопрос. А вот правилен ли твой прогноз, – не знаю. Все в руках Божьих.

ИГОРЬ: Здравый взгляд на историю и современность подводит именно к такому выводу. Не стоит цепляться за прошлое, каким бы красивым оно ни было. Одно дело ощущать всю историю Церкви и историю России как свою собственную личную историю, и совсем другое – пытаться копировать чужую прошлую жизнь. Из двух крайностей модернизма и реакционерства в России гораздо более значима вторая опасность. Обновленчество в 20-ом веке распространения не получило, не смотря на режим благоприятствования со стороны большевиков, и просуществовало всего пару десятилетий. Если бы большевики не прикончили этот неудавшийся проект по расколу Церкви, то он и сам бы умер очень скоро. А вот старообрядчество вовлекло в раскол очень большие массы людей, – я не встречал статистики, но, видимо, миллионы, – и уже триста с лишним лет держится, и воссоединения не предвидится. Консерватизм в России имеет тенденцию принимать нездоровые формы. А Церковь сейчас как никогда нуждается в обновлении форм своего взаимодействия с обществом. Не годятся ни те формы взаимодействия, которые существовали до революции, ни те, которые выработаны за советский период. За годы советской власти Церковь привыкла существовать как бы вне общества, не участвуя в общественной жизни. А теперь, когда такое участие началось, многим мерещится возврат к дореволюционным формам. Он многим светским людям мерещится, но и многим церковным. А возврата не будет, и желать его не надо, он был бы катастрофой.

ВАСИЛИЙ: Это, правда, серьезная проблема. Я сам часто об этом задумываюсь. Вот, например, меня нисколько не задевает то, что священники ездят на хороших автомобилях, но я так часто слышу эту претензию от людей, что закрадывается мысль, – а не лучше ли отказаться от традиционного имиджа священства. Было время, когда русским людям хотелось видеть своих пастырей в блеске земного великолепия, но, видимо, эти времена прошли. Еще раз повторю, – мне лично нисколько не претит облик архиерея как «князя Церкви», для меня эта царственная величавость есть икона той благодати, которая лежит на нем как на преемнике апостолов. Но, кажется мне, современному российскому, а тем более, западному обществу более близок демократический стиль. Аристократизм духа не обязательно должен выражаться во внешней пышности. И к отношениям Церкви и государства это имеет самое прямое отношение. Было время, когда людям хотелось ассоциировать духовного пастыря с земной властью, Георгию вот до сих пор хочется, но нынче как раз демонстрация близости священноначалия к властным структурам людей чаще всего раздражает.

ГЕОРГИЙ: Я говорил уже, мне не в священстве земную власть видеть хочется, а в государственной власти духовный смысл.

ВАСИЛИЙ: А людей порой раздражает, когда создается впечатление сращивания Церкви с системой государственной власти. Духовный смысл государство должно иметь, но Церковь при этом государственного смысла иметь не должна.

АЛЕКСЕЙ: Не кажется ли вам, господа, что мы пришли-таки к единству? Несмотря на все различия наших политических предпочтений, понимание отношений Церкви и государства у нас, по существу, одно и то же. А самое главное, – одно и то же у нас понимание веры и Церкви.

ГЕОРГИЙ: Да, хоть мне и не нравится уклон в либеральные ценности у Игоря, но про тяжкое советское наследие в Церкви он говорит правильно. И то, что к дореволюционным формам возврат невозможен, это бесспорно. Демократии, конечно, ни в Церкви, ни в Царстве небесном, никогда не будет, а демократический стиль жизни, про который сказал Василий, – так это всегда называлось простотой и любовью. Такому стилю жизни и некоторые монархи были не чужды. Уж тем более, для церковной власти приличен такой демократизм. И действительно, в современном мире не стоит ждать государственных привилегий для православной веры, да и желать их не стоит.

НИКОЛАЙ: Христианское преображение общественной жизни, насколько оно возможно, возможно и без этих привилегий. А земное царство – это идеал нехристианский, это язычники, иудеи и иеговисты о земном могуществе и благоденствии мечтают. Пожалуй, действительно, на этом нашем согласии стоит окончить сегодняшний разговор, тем более, что время уже позднее, а завтра, несмотря на Светлую седмицу, многим на работу надо идти.

ГЕОРГИЙ: Ну, что же, гости дорогие, хоть и жалко с вами расставаться, да уж и правда, женщины наши давно намекают на поздний час и завтрашние дела. Христос воскресе, дорогие!

Мы похристосовались с хозяевами и, собравшись, вышли в лунную пасхальную ночь. Опять подмораживало, и в ясном небе проклевывались звездочки. Воистину воскресе Христос!