Один разговор о Церкви и кесарях

Славную весну привёл нас Господь встретить в том году! К концу необычайно снежной зимы все мы очень опасались весеннего половодья, однако набиравшее силы солнышко топило снег аккуратно, помаленьку и не давало разойтись грязи. После каждой короткой оттепели землю снова стягивало лёгкой корочкой, так что она напитывалась влагой, но её артерии не переполнялись. Вот и на саму Пасху, пришедшуюся рано, погода одарила нас спокойным и ясным теплом, а уже к концу Воскресного дня несколько похолодало. И во всю Светлую седмицу так же бережно и ласково захватывала мир весна, тормошила потихоньку приходящую в себя природу, отпаивала мелкими глотками своей талой воды промёрзшую землю, вычищала и отбеливала солнечным светом небеса.

В Светлый вторник я был приглашён в гости на именины к другу. Не каждый год доводится ему праздновать этот день, что называется «на широкую ногу». Чаще всего его именины приходятся на пост, порою вовсе на Страстную. Поэтому Георгий – так зовут моего друга – постарался хоть в этом году собрать друзей на настоящий праздник. Мне же было по-своему особенно радостно принять это приглашение, потому что и для меня этот день весьма дорог. Во вторник Светлой седмицы празднуется переходящая память Иверской иконы Божьей Матери, а после того как в память этой иконы 25 февраля родилась моя дочь, я вдруг с удивлением обнаружил, что ведь и сын мой, крещённый в Светлый вторник 1994 года, тоже под покровительством Иверской Божьей Матери, а осенняя её память – на следующий день после дня рождения жены…

Собралось у Георгия достаточно много людей – как знакомых близко друг с другом, так и почти не знакомых, видевшихся только на подобных праздничных встречах. Но спустя несколько часов тёплая домашняя атмосфера и лёгкое вино и негромкая музыка соединили нас в один родной круг. Благо, что размеры квартиры позволяли расположиться, не стесняя друг друга. Дети давно увлечённо возились в своей комнате, занятые не очень понятной для посторонних игрой. Беседа женщин понемногу приобрела то оживлённое и плавное течение, которое мало зависит от предмета, а определяется искренним взаимным сочувствием. У мужчин же разговор перешёл постепенно в более или менее высокие материи, что и неудивительно при такой концентрации гуманитарных образований и кандидатских степеней. При этой дискуссии я присутствовал не как участник, а, скорее, как очень заинтересованный зритель.

Трудно теперь восстановить в точности начало этого разговора, – его основная нить вытянулась как-то незаметно, зацепившись за слова, не имевшие отношения к дальнейшим темам. Видимо, начало положил Василий, вспомнивший, что сегодня – день блаженной кончины патриарха Алексия I. Зашла речь об этом почившем первосвятителе, которому, действительно, достался тяжкий жизненный крест. Будучи архиереем ещё дореволюционного поставления, он прожил долгую жизнь и успел уже после войны в течение 25 лет понести тяготы патриаршего служения. А уж тяготы ему выпали недюжинные, – ибо, пережив сталинские гонения, он дожил и до хрущевских. В осуждении богоборческой Советской власти мы все, конечно, были единодушны, но, как показал дальнейший разговор, далеко не во всем было у нас такое согласие.

Георгий упомянул, что в недавно прочитанной книге об истории «черной сотни» он с радостью встретил и имя патриарха (будущего, то есть, через 30 лет патриарха) Алексия, который в начале 20 века возглавлял одно время Тульский отдел Союза Русского Народа. Вот с этого момента я, пожалуй, перейду к дословному, по мере сил, воспроизведению разговора, поскольку позиции беседующих сильно разделились. Первые несколько реплик я привожу по памяти, а потом был включен диктофон. Я старался, конечно, привести слова участников как можно точнее, но все-таки невольно сгладил некоторые шероховатости устной речи.

НИКОЛАЙ: Ну, и вряд ли стоит ставить в заслугу патриарху Алексию этот факт. Скорее сотрудничество Церкви с монархическим государством надо признать очень прискорбным и вредным явлением в русской жизни начала 20 века. Да и раньше, и позже. Конечно, правда, – «нет власти не от Бога», но, мне кажется, что политическая и социальная пассивность Церкви сыграла роковую роль в русской истории.

ВАСИЛИЙ: Это как, по Некрасову что ли: «Чем хуже был бы твой удел, когда б ты менее терпел?» Надо было, по-твоему, бороться против царской власти, а потом против советской?

НИКОЛАЙ: Почему сразу бороться? Я говорю, что Церковь ещё до революции и в социальном, и в духовном смысле значительно ослабла. Сама революция потому и смогла произойти. Революционный социализм ведь и возник во многом как следствие этого упадка. Вместо того чтобы быть ведущей силой в обществе, Церковь встала на путь соглашательства, сделалась прислужницей государственной власти.

АЛЕКСЕЙ: Не она встала, а её поставили. Сначала наезды Ивана Грозного, а потом Петр, загнавший Церковь в рамки госучреждения. То есть, конечно, формально загнавший, в настоящем-то сакральном плане Церковь не вмещается не то что в некое «министерство», чего хотелось бы Петру, но и в целый мир. А по большому счёту ей вообще мало разницы, при каком строе существовать: христианином можно быть везде, и везде быть им трудно.

ВАСИЛИЙ: Церковь в мир не вмещается, но в мире она существует. И, как ни крути, а разница всё-таки есть: быть христианином в Диоклетианово гонение или в Византии времен патриарха Фотия, быть ли истинным христианином в России 19 века или в СССР 30-х и 60-х годов. Выглядит это совершенно по-разному.

АЛЕКСЕЙ: Выглядит! А Христос-то вчера и ныне и во веки Тот же! Вера та же, о которой сказано: «Царство Мое не от мира сего»!

ГЕОРГИЙ: Вера Христова призвана мир преображать, а потому Царство Небесное отражается и в земном бытии. Правильное устроение внутренней духовной жизни рождает и здоровые внешние формы духовности, здоровые формы государства, в частности.

ИГОРЬ: Уж не монархию ли?!

ГЕОРГИЙ: Именно монархию! Если уж о Царстве Божьем говорится, а не о «демократии небесной», то, по-моему, двух мнений быть не может, какая форма земной власти наиболее адекватно отражает небесный идеал.

НИКОЛАЙ: Да полноте! Монархия – это изобретение варварское и языческое. Варварское в смысле низкого уровня культуры, который и порождает тиранию, да и с язычеством монархия всегда неизбежно сопряжена, поскольку основана на сознательном или бессознательном обожествлении монарха.

ВАСИЛИЙ: Во-первых, не надо упрощать. «Обожествление» монарха никогда не предполагало, что он, правда, некий бог. Речь шла о том, что царь является священной фигурой. Ну, так это не язычество, а нормальное религиозное чувство связи с Богом, Который Один и есть источник всякой святыни и всякой власти. Совершенно естественно для верующего человека видеть во власти некую святыню. А во-вторых, как раз для монархии-то и нужен достаточно высокий духовный уровень. Когда мы уже отвыкнем связывать духовное совершенство с благами цивилизации?!

ИГОРЬ: А мне кажется, что здесь-то и происходит выхолащивание религиозного чувства. Люди творят кумиров, заземляют свою веру. Вместо того чтобы расправлять человеку крылья, такая религия только подрезает их. Вместо свободы и творчества она рождает пришибленную ограниченность.

ГЕОРГИЙ: А, по-моему, пришибленная ограниченность проявляется как раз тогда, когда мы загоняем свою веру в рамки «отправления религиозного культа», отказываясь видеть религиозный смысл в любых вещах, кроме церковной утвари, в любых действиях, кроме молитвы и богослужения.

ИГОРЬ: Да с этим-то я совершенно согласен, только не вижу я в монархии этого высокого смысла. Если уж о проявлении христианского духа в мире говорить, то он проявляется в другом, по-моему. Ты вот сам сказал, что настоящее христианство должно преображать мир. Но только монархия, о которой ты с таким восторгом говоришь, – самая, наверное, неудачная форма правления, чтобы эту преображающую миссию нести. Для чего-то другого, для земных задач, монархия может быть полезна, но какой же там христианский смысл?! Бог создал людей равными, Христос это равенство освятил Своей Кровью. И по поводу власти Он сказал: «Владыки народов властвуют над ними, и князи их господствуют над ними, но у вас да не будет так».

ВАСИЛИЙ: Ну, положим, Своей Кровью Христос не равенство людей освятил, а спас «всего мя человека». Да и творит Бог людей, хоть и равными в каком-то предельном бытийном смысле, но дает кому-то десять талантов, а кому-то пять или один – «по силам каждого» сказано, заметьте. То есть силы-то и дарования у людей разные, уж не говоря о том, что люди по-разному эти таланты используют. А слова Христа о том, что «у вас да не будет так», вовсе не означают призыва к анархии. Они относятся к Церкви, к её жизни и управлению. Христос вовсе не говорит, что у христианских народов не должно быть владык и князей, имелось в виду, что их не должно быть в Церкви. Это то, что сделали католики, провозгласив своего папу наместников Христа и князем Церкви.

АЛЕКСЕЙ: Так ведь что папоцезаризм, что цезаропапизм – два сапога пара, только носки в разные стороны смотрят. Христос, правда, эти слова сказал о Церкви, но сказал не о какой-то части жизни человека, а обо всей жизни христианина. Вся жизнь, то есть существенная жизнь христианина – внутри Церкви, вся она строится по духовным законам. Внешним образом, конечно, каждый участвует и в общественной, и в государственной жизни, но это – не жизнь. Жизнь – это Церковь, и Церковь – это жизнь. А то, что называется обычно жизнью, – это тьма внешняя, та тьма, в которой Свет светит, и тьма не объяла Его.

НИКОЛАЙ: Но ведь тьма-то – это не какая-то самостоятельная сила, равномощная свету вещь. Она вообще не вещь, она – отсутствие света, это – когда от света отгородились. Христианство, ведь не манихейство какое-нибудь и не индуизм, чтобы материальный мир злом считать. И социальная жизнь, и история – это не какие-то оторванные от духа стихийные процессы. Это внешние проявления того дыхания, которым Дух дышит, где хочет.

АЛЕКСЕЙ: А я и не говорю, что материя – зло, я про то, что без благодати ничто на земле устоять не может и не стоит ни гроша. А благодатная жизнь – это и есть Церковь.

ГЕОРГИЙ: А я потому и говорю, что понятие о монархическом строе общественной жизни непременно предполагается христианством, что в истории и социальной жизни Дух дышит. То есть должен дышать. Монархия на вере и доверии держится, на служении, на символике, на благоговении, она эти чувства воспитывает в человеке. Она человека воспитывает в спокойном достоинстве уважения к власти. Это не значит, что обязательно надо бороться за монархию. Вернее сказать, это не значит, что подлинно христианская монархия в любых исторических условиях может быть осуществлена. Но это значит, что христианство имеет именно такой идеал государственного устройства. Как имеет христианство понятие о Таинстве брака: не всегда получается его реализовать, более того, редко когда удается грешным людям соответствовать этому идеалу вполне, но люди имеют о нем понятие и видят, и чувствуют, что в нем заключено высшее совершенство, к которому можно и нужно идти. И что в свете этого идеала открывается смысл любых даже и несовершенных брачных отношений.

НИКОЛАЙ: Вряд ли можно поставить монархию на один уровень с церковными Таинствами, хотя в России одно время существовало учение о помазании на царство как разновидности Таинства Миропомазания, и даже произносилась анафема тем, кто отрицает благодатность этого помазания. Но это было отменено исторически замечательным Поместным Собором 1917 года. Тот самый Собор, который избрал, наконец, после более чем двухсотлетнего перерыва патриарха, тот Собор, который явился продуктом некоторого подъема духовной жизни, – он прошел после падения монархии и фактически духовную связь с монархией отверг.

ГЕОРГИЙ: Да как же отверг?!! Избранный патриарх Тихон был ведь по своим убеждениям тоже монархистом-черносотенцем. Он был почетным председателем Ярославского отдела Союза Русского Народа. Вернее поправлюсь: Собор ведь избрал трех кандидатов, а уж из них по жребию Божья воля избрала патриарха. Так вот, – эти кандидаты, все трое были монархисты-черносотенцы: и архиепископ Антоний (Храповицкий), и архиепископ Арсений (Стадницкий), и митрополит Тихон (Белавин). Точно так же, как видным деятелем черносотенного движения был председательствовавший на этом Соборе митрополит Владимир (Богоявленский). А ведь были и другие священнослужители, другие по политическим убеждениям, такие, которым монархия не нравилась, были либералы, которые вскоре основали обновленчество. Так почему же народ православный шел за теми пастырями, которые держались немодных и несвоевременных монархических взглядов? При том, что в народе монархические убеждения были сильно поколеблены и падение монархии не вызвало никакого шока. И притом, что вовсе не акцентировали свой монархизм названные мною иерархи, а народ шел за ними, а не за либералами в рясах. Не потому ли, что в этих взглядах больше духа Христова, больше правды, хоть и не актуальной, но духовно верной?

НИКОЛАЙ: А я вот думаю – не за грех ли человекобожества расплатой стала революция, не за грехи ли приспособленчества и духовной деградации Русская Церковь была наказана Богом страшными гонениями 20 века?!

ВАСИЛИЙ: Тебя слегка заносит. Слова надо бы подбирать более осмотрительно. Конечно, любые страдания по грехам нашим посылаются, но по грехам людей, или народа, если угодно, а не Церкви.

НИКОЛАЙ: Извиняюсь, я, конечно, имел в виду человеческую, земную реальность Церкви, а не её сакральную сторону.

ВАСИЛИЙ: Да уж нет! Если о Церкви говоришь, то имеешь в виду Тело Христово, и нельзя при этом так вот отделять: тут земной у неё план, а там вон мистический. Церковь неделима на видимую и невидимую, она одна и едина. А если о грехах – то о людских, притом о своих желательно говорить и думать.

НИКОЛАЙ: Ну, ладно, неудачно выразился, извини ещё раз. А ты уж и рад прописные истины напомнить. Давай не будем к словам цепляться, по существу-то, скажи – разве я не прав?

ГЕОРГИЙ: Нет, не прав! Вовсе не за «грех человекобожества» мы расплатились в 1917-м, а скорее, наоборот. Пока то, что ты называешь «человекобожеством», то есть, говоря нормальным языком, любовь к царю и почитание царя были сильны в русском народе, Россия стояла неколебимо, а вот когда свободомыслящая интеллигенция стала разоблачать эти любовь и преданность царю как варварский предрассудок, – вот тогда зашаталась Россия, и пала, в конце концов. И ведь заметьте, – когда царю не на кого стало опереться, пала не только монархия, пала Россия, не царя только убили, а Россию убили вместе с ним.

ИГОРЬ: То, что интеллигенция сеяла семена свободомыслия и свободолюбия, это, по-моему, вполне закономерный исторический процесс. Притом процесс, определяемый именно христианскими ценностями, среди которых свобода личности занимает одно из первых мест.

АЛЕКСЕЙ: Христом сказано: «Познайте истину, и истина сделает вас свободными». Познание истины освобождает, а не политические акции. И свобода, которой дорожит христианин, – это свобода духовная, свобода быть со Христом. Этой свободы никакие государства отнять не могут, да и помочь в этой свободе никакие государства не способны.

ГЕОРГИЙ: Либеральные ценности интеллигентов это не христианство, а извращение христианства. А тот «вполне закономерный исторический процесс», о котором ты, Игорь, с таким пиететом говоришь, называется в православии апостасией. Это процесс отступления от Христа.

ВАСИЛИЙ: Я с Алексеем согласен, но хотел бы уточнить. Да, никакое государство помочь быть христианином не может, но какие-то формы государства могут помешать им быть. Государство может мешать быть христианином и внешней грубой силой, подвергая христианство гонениям, а может и так выстраивать жизнь человека, что в ней не остается уже места для Христа. Так что государство не безразлично, не может быть безразлично Церкви. Хотя бы потому, что оно имеет огромное влияние на жизнь огромного количества людей, а Христос «хочет всем спастися и в разум истины прийти». Я согласен и с Георгием, но тоже с оговоркой. Я тоже монархист, но только не потому, что христианство обязательно предполагает монархические убеждения. Христианство вообще не имеет изначально заданной политической доктрины, оно о другом говорит и заботится, не о царстве земном, а о Царстве Небесном, а уж остальное, – по вере нашей, – приложится. Евреи от Христа тоже ждали земного царства и хотели в Нем земного царя видеть, а Царство Его – не от мира сего. Мой монархизм основывается больше не на религиозных, а на исторических и философских соображениях. Собственно говоря, монархия является для России единственным органически выработанным типом правления. Русское самодержавие имеет в своей истории множество недостатков, но именно оно отвечает коренным запросам русского человека.

ИГОРЬ: Ну, а если моим коренным запросам монархия не отвечает, то я уже и не русский человек? Да если с твоей меркой подходить, – много ли вообще найдется русских людей в России?

ВАСИЛИЙ: А ты такой мысли не допускаешь? То есть, что многие их тех, кто называют себя русскими, на самом деле давно перестали уже быть русскими людьми?

ИГОРЬ: Возможно и такое, в принципе. Но почему же монархические убеждения должны быть критерием национальной идентичности? И потом, – если русских людей так мало осталось в России, так, может быть, и монархия уже не актуальна для нынешних россиян? И еще хочу от Георгия услышать, – почему это монархические взгляды должны считаться непременной обязанностью православного?

ГЕОРГИЙ: Обязанностью, – я не говорил. Я сказал, что православный строй мировоззрения в сфере политической наиболее адекватно выражается в  монархическом строе жизни. А, кроме того, монархический образ правления, что бы вы там ни говорили, все-таки помогает быть христианином. Я, конечно, не имею в виду какое-нибудь насильственное действие, принуждение к вере. Речь о том, что монархия порождает в обществе атмосферу благоприятную для христианской жизни. И наоборот, христианская жизнь естественно формирует на уровне государственной организации монархию.

НИКОЛАЙ: Так я повторю еще раз, что монархия есть изобретение язычества и варварства. В Египте и Месопотамии, где она зарождалась, наиболее явственно видна ее языческая обусловленность и языческая сущность. Египетский фараон – земной бог, и вокруг него формируется обожествляемый Левиафан – государство. Государство формируется из языческого культа и является по своей сути языческим культом. Это можно видеть и на примере истории ветхого Израиля. Монархия появляется как следствие упадка религиозного сознания евреев. Они не смогли вынести высоты непосредственной теократии и просили себе царя. И Бог прямо говорит пророку Самуилу: «Не тебя, а Меня они отвергли». Отсюда понятно, что Ветхий Завет трактует монархию вовсе не как Богом установленную власть, а лишь как Богом попущенную. И уж тем более, невозможно найти оправдания и благословения монархической власти в Завете Новом.

ВАСИЛИЙ: Давай по порядку. Во-первых, если подходить формально, то вся культура человечества имеет языческое происхождение: и поэзия, и живопись, и философия, и право, и, конечно, государство. Все вообще формы и явления культуры старше двух тысяч лет автоматически надо записать в языческое наследие. И даже более молодые культурные явления у народов, которых не коснулась христианизация. Что же? На этом основании их отвергать? Или все-таки можно предположить, что они могут послужить и нам, христианам? А может быть, стоит вспомнить, что Боговоплощение и христианское благовестие было подготовлено и физически, и духовно всей предшествующей историей? Ведь смысл тех языческих ритуалов, о которых ты упомянул, заключался именно в соединении с Богом и преодолении смерти. То есть, древние египтяне, полагая в фараоне «упование спасения своего», конечно, обманывались. Но что им было делать?! Каким должен быть Спаситель, они догадывались: Сын Божий. Именно «сын божий», а не «бог» было титулом фараона, и в то же время «сын человеческий», причастный и нам всем, и Богу. Но за неимением Христа действительного, они уповали на «христа самодельного». Фигура царя в древнем мире это прообраз Христа. Языческий прообраз, но именно Христа. Обожествление царей стало только огрубением и извращением этого прообразования. А исторически и духовно он сыграл огромную роль. Ведь Египет был первой страной, которая приняла христианство, – прямо в первом веке, из рук апостолов. Египетское монашество не на пустом месте возникло, Египет был уже подготовлен принять Христа, пережив и воодушевленное упование на фараонов, и разочарование в земных царях. Когда псалмопевец Давид говорит: «Не надейтеся на князи, на сыны человеческие, в нихже несть спасения», то это означает только то, что Израиль имел обетование Истинного Царя, перед Которым все цари, князи и фараоны окрестных народов – лишь поспешные и неудачные предвосхищения. А по поводу истории еврейского народа, – позволь я скажу. Конечно, установление царской власти было неким шагом вниз с высоты прямой теократии, но, тем не менее, – монархия это единственная форма правления, благословленная Богом. Я не думаю, что если бы евреи попросили себе демократию, то в этом случае они смогли бы родить Христа.

НИКОЛАЙ: Благословение монархии имеет все-таки характер снисхождения к слабости людей. И давайте не забывать, что мы живем уже в христианскую эпоху. Возможно, когда-то монархия, действительно, была неким прообразом Христа, но теперь-то Христос уже с нами, «Христос воскресе!», и какое нам дело до прообразов?! Если мы теперь будем цепляться за монархию, то мы уподобимся тем нынешним иудеям, которые, цепляясь за свои пророчества о Христе, за намеки прообразования Христа, отвергают Христа действительного, пришедшего во плоти. Ради бледных прообразов отвергать Сам Первообраз, ради призрачных намеков на грядущее спасение отвергать само это уже пришедшее спасение, – что может быть кощунственнее, возможно ли большее глумление над истиной?!

ВАСИЛИЙ: Сравнение очень сильно, но не точно. Для меня лично монархия имеет не религиозное значение, какое она имела для дохристианского мира, а чисто политико-правовое. Да и Георгий, хоть и говорит о религиозных мотивах монархического мировоззрения, вовсе не собирается уповать на царей в религиозном смысле. Ты сам верно сказал, что история и общественная жизнь есть внешнее проявление духовных процессов. Формы организации власти, безусловно, имеют вполне определенный духовный смысл. И если говорить о хорошем, то – чему хорошему научает нас демократия? Она утверждает мысль о принципиальном равенстве людей, о ценности каждого человека, о значимости его голоса в решении общих вопросов, но и о том, что общий интерес должен быть выше частных выгод, она учит тому, что власть существует для народа и должна ему служить. Чему хорошему может научить нас принцип аристократический? Тому, что все-таки при всем своем онтологическом равенстве люди бывают разные, и те люди, которые всю свою жизнь до конца посвящают служению Отечеству, и делают это не в одном поколении, такие люди особенно ценны для государства, они реально образуют «лучшую часть» общества, которая имеет и силы, и право определять исторические судьбы своего народа. А чему учит монархия? Тому, что в конечном-то счете способность произнести высшее и последнее слово правды принадлежит не численному большинству, и даже не лучшим людям государства, посвятившим служению ему свою жизнь, а совести человеческой. Она учит тому, что голос совести, который только в живой свободной личности обретается, даже если личность эта не обладает выдающимися личными качествами, оказывается и выше, и человечнее, и святее любой формальной справедливости и объективных интересов общества. Милосердие и любовь всегда оказываются выше. Конституцию любить нельзя, а любовь должна присутствовать и в политической жизни тоже, согревать ее. Те духовные смыслы, которые я попробовал обрисовать, в политической жизни переносятся на уровень социальных институтов. Какое-то отражение ведь находит, например, равенство людей как чад Божьих во всеобщем избирательном праве, а идея Царства Божьего как духовной закваски мира в аристократическом принципе власти, а высшая значимость нравственной личности в монархическом строе.

АЛЕКСЕЙ: Да это, правда, напоминает язычество! Вместо того чтобы поклоняться Богу в духе и истине, люди сами себе кумиров творят – и материальных, и социальных!

ВАСИЛИЙ: Так-то можно и Церковь в идолопоклонстве упрекнуть: иконы, облачения, степени священства… Между тем Бог входит в мир Своими энергиями, освящает его, вплоть даже до Боговоплощения, где Он нераздельно и неслитно соединяется с человеком. А Таинство Евхаристии! В христианстве есть священный материализм. Граница между ним и идолопоклонством образуется глубиной резкости, или, может быть, фокусировкой взгляда. В Христианстве все образы и святыни не закрывают, а открывают нам стоящее позади них первообразное совершенство, являются окнами в мир сверхчувственный. Почему бы монархия не могла быть иконой Царства Небесного?

НИКОЛАЙ: А я согласен с Алексеем. Вернее, – рад, что он соглашается со мной. Только он, видимо, хотел бы, чтобы Церковь замкнулась в себе и отгородилась от мира. А я думаю, что Церковь должна мир переплавить в нечто новое, оставив все государственные формы в прошлом как языческий пережиток духовного варварства. Эта закваска Царства Небесного должна всквасить все тесто, как сказано Спасителем в притче. До поры, может быть, и незаметно, что мир заквашен, христианство в нем присутствует очень фрагментарно, но уж как начнет тесто подниматься, тогда-то обнаружится, как в детском стишке:

                   Замесили на дрожжах, –

                   Не удержишь на вожжах!

Католичество попыталось эту преобразующую миссию исполнить, но, утратив полноту и чистоту апостольской веры, обмирщилось, подчинилось этому миру, его соль утратила свою силу. Православие же промыслительно было пока отгорожено от активного участия в мировой истории. Но теперь, когда мир дозрел уже, когда его уже весь перемесили мировые войны, кризисы, интеграция, информационные технологии, когда мир, и правда, стал уже одним куском теста, Церковь должна исполнять свою геополитическую и космическую миссию, – «доколе все вскиснет».

ВАСИЛИЙ: Не могу сочувствовать твоему оптимизму. Попробуй перечитать Откровение Иоанна Богослова: «Вот как кончится мир!» Не думаю, что можно как-то согласовать твои упования и Божье Откровение. Переход к окончательному Царству Божьему, где «ни смерти, ни печали, ни воздыхания, но жизнь бесконечная», где «и времени больше не будет», совершится не эволюционным взбраживанием мира, а катастрофическим Вторым пришествием, гибелью этого мира и творением «всего нового».

НИКОЛАЙ: Какой же тогда смысл имеет притча о женщине, кладущей закваску в три меры муки?

ВАСИЛИЙ: О Церкви, конечно, эта притча! Но только не надо делать слишком далеко идущих выводов по аналогии. «Доколе не вскисло все», – не надо понимать слишком буквально, на то оно и причта. Это обетование фактически уже сбылось. Христианство, появившись в мире в виде нескольких десятков простых, бедных и неученых людей, проникло собою весь мир. Современный мир на дрожжах христианства развивается, и даже то в нашем мире, что борется с христианством, имеет, если разобраться, опору в нем же. Все современные борцы с христианством рубят сук, на котором сидят. «Нехристианский мир» – он по пампасам бегает и роли в мировой истории не играет.

ИГОРЬ: Это ислам-то – к примеру, его взять – не играет роли в мировой политике?! Хотя я знаю, что ты ответишь. Что ислам исторически и логически является упрощенной версией библейской веры, которая в христианстве имеет абсолютную высоту завершения. С некоторой натяжкой это еще можно принять. Но куда ты денешь буддизм, индуизм, Китай, Японию, – они же явно «нехристианский мир», но вроде бы и по пампасам не бегают?

ВАСИЛИЙ: Во-первых, я уже сказал, что не стоит понимать вскисание всего мира под действием христианства слишком буквально. А во-вторых, – да какую же роль играют буддизм или индуизм или синтоизм в мировой политике, какое отражение в современном мире находят принципы даосизма или конфуцианства?! Только в той мере, в какой они иногда напоминают христианские ценности. И даже для тех культур, которые предшествовали по времени рождению Христа или не испытали влияния христианства в силу исторических условий, и про них можно сказать – все жизнеспособное и творческое в них является отблеском того света, который во Христе. Мировая история заквашена христианским благовестием. Другое дело, что до конца это благовестие принять мир не может и извращает его, чем дальше, тем больше.

НИКОЛАЙ: Не без извращений, конечно, но ведь прогресс, по-моему, налицо. То, что мир цивилизуется, хотя бы на уровне материально-техническом, это ведь тоже проявление некоего духовного прогресса.

ГЕОРГИЙ: Не того духа! В прошлом больше было дикости и варварства, но выше были и взлеты духа, теперь больше цивилизации, но заключается она в нивелировании людей. Меньше ли стало невежества и грубости? Трудно сказать, но, видимо, меньше. А вот то, что меньше стало гениев, подвижников, святых, – это очевидно. Цивилизация это дух уравниловки: и социализм, и демократия отсюда. Социализм, конечно, более радикальная уравниловка, чем буржуазная демократия, но мне глубоко противно и то, и другое. Либералы начинают с отстаивания свободы слова и прав человека, а потом все сводится к поддержке извращенцев.

ИГОРЬ: Может быть, не стоит так сразу всех правозащитников в извращенцы записывать? Ведь это же, действительно, высокие ценности: свобода слова, свобода совести, достоинство человеческой личности.

ГЕОРГИЙ: Когда эти ценности берутся сами по себе, абстрактно, они неизбежно приводят к извращениям. Слово бывает и гнилым и лживым, и такому слову свободу давать нельзя. И достоинство личности, не признающей над собой никакой святыни, никакого высшего начала, – это дьявольская гордыня и верная дорога к разврату во всех сферах. Демократия это и есть продукт разврата и сама она разврат продуцирует. Демократический лидер, чтобы придти к власти, обязан врать людям, и приходит к власти тот, кто удачнее врет и кто больше денег на свое вранье извел. И воспринимает такой лидер полученную власть как собственную добычу, а выступает при этом от имени масс. Демократическая власть всегда предмет сплетен, она политизирует общество и заражает его пустопорожними обсуждениями, злобными осуждениями, завистью к верхним и презрением к нижним. При наружной видимости «власти народа» она дает гигантский разрыв между правящей элитой и обществом. Если каждый чистильщик обуви может стать президентом, то чистильщики обуви вправе негодовать, почему они не президенты, а президенты вправе смотреть на тех как на неудачников.

ВАСИЛИЙ: Я бы не был столь категоричен. Недостатки есть у всех политических систем, и все люди во все времена грешны. И все-таки согласен, – демократия это, действительно, в духовном смысле наиболее примитивная власть. Демократия, более того, делает практически невозможным существование общественных святынь. Общие интересы – да, но святынь при демократии быть не может, она их разрушает, она является максимальной профанацией жизни в исконном смысле этого слова. Хотя – я уже сказал об этом – какую-то правду и в ней найти можно. Мой политический идеал это соединение элементов монархической власти, аристократизма и демократии.

НИКОЛАЙ: Ловко! Только – что же это за винегрет получится?

ВАСИЛИЙ: Не винегрет, а систему, которая имеет и теоретические основания, и историческую апробацию. Это так называемая «Полибиева схема». В некотором смысле это – идеал властного устройства, но в определенные периоды истории – в Византии, например, и в России – эта схема обретала в некоторой мере плоть. Был, например, период в Московском царстве, когда монархический принцип очень органично сочетался с принципом аристократическим в виде Боярской Думы и с демократическим принципом, реализованным в Земских Соборах. Власть царя опиралась на «лучших людей», на элиту и реализовывалась в совете со всей землей. Конечно, то когда, как и по каким вопросам советоваться с землей – это решать царю, в чем и как опираться на бояр – решать ему же, но вся система власти … Продолжение »