О христианских основаниях европейской науки

К числу наиболее устойчивых убеждений современного обыденного сознания относится идея прогресса. Притом имеется в виду не просто прогрессивное развитие техники, говорится о прогрессивном развитии человеческой природы. Мифологическое сознание вообще мало беспокоят противоречия, и так же, как когда-то вера в преимущества социализма вполне уживалась с признанием того факта, что капиталистические страны далеко обогнали нас в экономическом развитии, так и признание за отдельными людьми и целыми цивилизациями прошлого великих и удивительных свершений нисколько не мешает наивной вере в то, что современный человек в своем человеческом измерении стоит гораздо выше своих предков. Гегельянство, марксизм и позитивизм по разному, но об одном говорят современному человеку: люди прошлого были недоразвиты, а ты уже просто в силу своей принадлежности к современности гораздо «продвинутее».

Одним из важных пунктов («пунктиков» даже) мифологемы прогресса является позитивистская трактовка взаимоотношений науки и религии, предполагающая «отмирание отсталой религии» и приход в мир «научной эры» с «прогрессивным, научным и единственно верным» мировоззрением. История мыслится как движение от религиозной иллюзии к научной истине. Неудивительно, что для большинства современных людей на обыденном уровне взаимоотношения науки и религии представляются жесткой и непреходящей конфронтацией. Даже в том случае, когда широко образованный и либерально мыслящий интеллигент соглашается терпеть факт наличия у некоторых людей религиозной веры, то и здесь речь для него идет о том, что религия социально не опасна (в известных, конечно, пределах, за которыми он зорко следит), более того – она даже полезна в некотором роде (тоже в дозированных количествах), о том, что она субъективно приятна и т.д., но в любом случае она – самообман, намеренное закрывание глаз, отворачивание от достижений современной науки. Если ее и терпят, то в духе плохо понимаемого и обожествляемого Пушкина: «Тьмы низких истин нам дороже нас возвышающий обман».

Между тем вопрос о взаимоотношениях европейской науки и христианства не так уж прост и однозначен. Определенный упадок религиозного мировоззрения представляет собой несомненный факт переживаемой нами истории, однако считать ли это явление прогрессивным только на основании его «современности» – вопрос вовсе не очевидный. Упадок нравственного сознания в современном мире также очевиден для многих, однако эту тенденцию явно никто считать прогрессивной не предполагает. В рассмотрении отношений европейской науки и европейской религии, то есть христианства, стоит начать с истоков: с истоков науки, прежде всего, поскольку сама указанная проблема входит в европейскую культуру вместе с наукой.

То, что у нас называется наукой – вещь вовсе не самоочевидная: она появилась в XVI – XVII веках, причем именно в Европе, а до этих пор ее просто не было, и за пределами Европы ее долго не было, – только уже в последние два века, в связи с мировой американизацией, она делается универсальным способом самоосуществления человека. Тот способ освоения мира, а именно – экпериментально-научное исследование, был незнаком ни древним грекам, ни персам, ни египтянам, ни китайцам, ни, тем более, индусам. Все эти культуры имели ту или иную сумму знаний о мире, они тем или иным образом эти знания получали, но все это не имело никакого отношения к тому, что у нас именуется наукой. Можно выделить несколько мировоззренческих предпосылок, которые делают возможным формирование «научного подхода», как совершенно уникального способа взаимодействия с миром.

Во-первых, нужно предполагать наличие в мире помимо той «объективной реальности, которая дана человеку в ощущениях его, которая копируется, фотографируется, отображается нашими ощущениями, существуя независимо от них», еще и такой не менее объективной реальности, которая имеет сверхчувственную природу, которая постигается разумом, а не внешними чувствами, но которая более даже реальна, чем материальный мир, ибо она вечна, неизменна, абсолютна. Европейская наука именно такую реальность и предполагает в качестве своего основания: она изучает не предметы и их свойства, а законы и принципы, скрывающиеся за этими предметами и свойствами.

Но просто предполагать наличие сферы сверхчувственного мало, нужно, во-вторых, исходить из того, что именно эта сверхчувственная сфера определяет собою чувственную, надо предполагать, что знание этой умопостигаемой сферы дает нам возможность эффективно действовать в этом мире и в нем добиваться своих целей. В-третьих, и это тоже не самоочевидно, должна быть предполагаема возможность адекватного познания человеком этой умозрительной, сверхчувственной сферы, которой подчинены вещи и процессы этого видимого мира.

Эти три предпосылки сами наукой обоснованы быть не могут, они сами лежат вне круга научного знания, кроме того, их наличие вовсе не обязательно для мышления человека, человек может мыслить и действовать и без этих предпосылок, исходя из противоположных принципов. Причем эти три предпосылки до некоторой степени независимы друг от друга: можно, например, принимая первую, не иметь второй и третьей, а можно, исходя из первых двух, не разделять третью, или, основываясь на первой и третьей, отвергать вторую. Во всех этих случаях о становлении научного подхода к миру речи быть не может.

Именно поэтому науки не было в вышеперечисленных культурах: греки, например, убеждены в наличии сверхчувственных сущностей, и даже занимаются их постижением, но для них эти занятия не имеют отношения к использованию мира в своих целях. Они занимаются наукой (вернее, это мы, приспособляя к своим понятиям, говорим о древнегреческой науке) вовсе не для того, чтобы применять свои знания на практике. Такое применение с точки зрения древнего грека и невозможно: «земной» и «небесный» мир имеют разную природу, разные законы царят там и здесь. Геометрия для древнегреческих математиков – это наука о другой реальности: вещи нашей реальности, чертежи, которые мы делаем, ту другую реальность отражают, выражают, но не более чем письменные знаки отражают и выражают Слово.

Европейская же наука имеет в своем основании все три вышеназванные предпосылки. Она исходит из наличия в мире умопостигаемых сущностей, законов и принципов, причем полагает, что именно они являются существенной причиной всех наблюдаемых нами явлений, проявляясь в каждый момент во всей своей полноте. Более того, она заранее уверена в познаваемости этих законов и принципов, в том, что тщательное исследование мира по отработанной методике способно открыть нам доступ к этим законам. И она познает, открывает эти законы, накапливает и уточняет знания о смысловой структуре мироздания.

Откуда же черпает европейская наука эти свои фундаментальные предпосылки? Благодаря чему их существование, невозможное в иных культурных системах, становится возможным в Европе XVI – XVIII веков? При внимательном рассмотрении этих вопросов оказывается очевидной прямая связь между формированием научного подхода к миру и христианским мировоззрением. На первый взгляд дело обстоит совершенно противоположным образом: именно для древних греков мир был един и единственен, идеальная сторона была имманентна этому миру, она была вплетена в чувственную вещественность, а христианство рассматривает мир как творение Бога, и потому для христианина реально понятие трансцендентного, реальна несоизмеримость Бога и твари. На самом же деле несоответствие здесь мнимое.

Как раз в рамках древнегреческого имманентизма наука в ее европейском понимании была невозможна, – и именно по причине отсутствия необходимой связи видимого и невидимого. Древнегреческий Космос – единое живое целое, сверхчувственная сфера связана с чувственной как тело с душой, но именно эта аналогия обнажает невозможность через исследование души понять физиологию тела, или наоборот, – изучая функции телесных органов, постичь душу. Изучение вещей не может приблизить нас к пониманию Души Космоса.

Идея же творения мира, разрывая, на первый взгляд, смысловой и вещественный аспект в мире, на самом деле обеспечивает их необходимую координацию. Вещественный мир существует не сам по себе, он имеет законы, которые даны Богом, которым Бог мир подчинил, и при этом законы мироздания таковы, что могут быть познаны человеком, ибо он есть образ Божий в творении. Возможность становления науки европейского типа создается именно христианством, которое основывается на вере в Воплощение Бога-Слова, которое идеалом имеет обожение человека и всего мира, которое является религией Любви. Ислам же, например, имея идею творения мира, не дает, тем не менее, возможности развиться научному исследованию: потому что законов в мире для мусульманина нет, – все происходит по сиюминутной, в принципе ничем не ограниченной, не связанной, непредсказуемой воле Аллаха. Некоторые «привычки» у Аллаха, видимо, есть, но не более, – вечных и неизменных законов нет.

Необходимо также помнить, что пятнадцатый век часто называют «периодом расцвета мистической литературы», в чем выражается растущий интерес народа к религии. Между 1450 и 1520 гг. в Германии, например, наблюдался значительный рост народного благочестия. Как указывает Бернд Мюллер в своей статье «Благочестие в Германии ок. 1500 г.», основываясь на целом ряде исследований, между 1450 и 1490 гг. количество месс, заказанных австрийской аристократией, постоянно увеличивалось, достигнув своего пика в 1490 – 1517 гг. Возникла мода на образование религиозных братств для заказа обедень за своих умерших членов. Такие братства существовали, в основном, за счет вкладов бедноты, обеспечивая служение месс за своих вкладчиков после их смерти. В одном лишь Гамбурге накануне Реформации существовало 99 таких братств, большинство из которых было учреждено после 1450 г. Во второй половине пятнадцатого века процветали программы строительства церквей, а также паломничества и мода на сбор разнообразных реликвий.

Это было время религиозного энтузиазма: книгопечатание дало обилие литературы, ускоряющей усвоение идей, в Европе началось движение Реформации с религиозными спорами между различными направлениями и общей конфронтацией с Римо-Католичеством, которое ответило Контрреформацией, мобилизацией старых и созданием новых религиозных орденов (иезуиты). Если бы в такой духовной атмосфере наука воспринималась бы как нечто внерелигиозное (не говоря уже о противорелигиозности), – у нее не было бы ни единого шанса возникнуть и окрепнуть. А она возникает и бурно развивается именно в это время. Притом люди, заложившие фундамент европейской науки, совершенно сознательно воспринимали ее как дело, имеющее точный и глубокий религиозный смысл.

Гелиоцентрическая система Коперника, вопреки распространенному заблуждению, в момент своего создания ХУЖЕ объясняла видимую картину небес, чем Птолемеевская, и долго еще именно по этой причине не находила поддержки у многих ведущих ученых (у Ньютона, например). Но для священника Коперника первостепенно важно было противопоставить языческой, антропоцентрической по своей сути системе Птолемея такую систему мироздания, где в центре не Земля (человек), а Солнце (Бог), и именно в силу своих религиозных убеждений Коперник видел в этом научную истину. Точно также и горячо верующий Ньютон смог сформулировать закон всемирного тяготения именно потому, что для его христиански настроенного взгляда мир был принципиально однороден: планеты и звезды движутся по тем же законам, по которым и яблоко с дерева падает, – мысль совершенно невозможная для древнегреческого мыслителя.

Представление о том, что научное открытие как бы естественно вытекает из накопленных фактов, давно уже устарело в свете современной философии науки. А потому очевидно, что если бы Майкл Фарадей не был горячо верующим человеком, он бы не открыл электромагнитную индукцию. То, что электрическая энергия может превращаться в магнитную, было к тому времени хорошо известно, но Фарадей был уверен – именно вследствие своего религиозного убеждения в гармоничности и осмысленности творения – в том, что можно и магнетизм превратить в электричество. Он производил опыты годами, над ним потешались, а он с упорством фанатика стучал в эту стену, – в конце концов, открыл то явление, на котором работают теперь все электростанции. Будь его вера послабее, мы бы до сих пор имели электроэнергию только из химических батареек да электростатических машинок – вряд ли ушел бы далеко прогресс.

Для основоположников европейской науки XVI – XVII веков она имела отчетливый религиозный смысл, и еще в XVIII веке М.В. Ломоносов пишет: «изучение натуры приятно, полезно, свято», – не обособляя эти моменты друг от друга. Такое происхождение научного подхода к миру является как основанием его величия, основание его мощного преобразующего воздействия на все сферы жизни человека, но и источником извращений. Уже в XVI – XVII веках формируются пантеистические, деистические, а в перспективе и материалистические тенденции в развитии науки. В конечном счете, свой изначальный религиозный смысл наука начинает реализовывать через самообожествление.

Наука делается религией человечества на несколько веков: в науку до сих пор верят (!), науке служат (!), ей приносят жертвы (!), она имеет своих подвижников и мучеников (!), через нее чают обрести спасение от всех напастей и даже от смерти, достичь всеведения, всесилия, распространиться по всей вселенной и управлять хороводом звезд и планет, как это грезилось, например, Н.Ф. Федорову. Сам уже тот факт, что наука начинает в лице некоторых своих представителей, а еще больше в сознании своих малограмотных поклонников, противопоставлять себя религии, говорит о том, что она сама претендует на значимость именно религиозную.

В своем существе наука есть «навука»: совокупность навыков и умений, знаний и сил человека. Притом эти навыки, знания и умения касаются не просто видимой, поверхностной стороны реальности, а относятся к сути вещей, к определяющим принципам и законам этой реальности. Обожествление науки есть поэтому открытое человекобожество.

В настоящее время мы являемся свидетелями того, как наука на глазах меняет свой вековой смысл, свои устоявшиеся формы. Во-первых, меняется картина мира, преподносимая наукой: по выражению современного физика, «мир вовсе не похож на огромную машину, скорее – на необъятную мысль». Во-вторых, как следствие, это приводит к симбиозу научных и религиозных элементов в сознании человека, – но, разумеется, религия тут выступает в наиболее примитивной и низменной форме. И для массового, и для элитарного сознания воскресают языческие, каббалистические, астрологические, оккультные басни (мифы по-гречески), притом они-то оказываются вполне совместимы с наукой. Дело обстоит именно так, что верить в домовых и поклоняться им – вполне достойно современного образованного человека, а во Христа верить и жить многотысячелетней традицией Богопознания и Богообщения – это как-то примитивно и старомодно. Вполне уважаемой считается любая вера: в гадалок, в инопланетян, в астральные тела, любые оккультные практики, – кроме высшей формы религиозной веры и жизни, кроме Христа.

"Нью эйдж" ("новая эпоха") – именно это синкретическое движение, объединяющее множество сект и получающее в кругах западной интеллигенции все большее распространение, по-видимому, будет в полной мере определять лицо нового XXI века. Третье тысячелетие отнюдь не будет безрелигиозным царством науки. Так могло показаться еще 40-50 лет назад, когда наука шагала семимильными шагами, а мечтателям грезились межпланетные и межзвездные полеты, встречи с иными цивилизациями и т.п. Но в конце XX века, особенно после падения коммунистической мировой системы, материализм потерпел полное фиаско. Традиционная наука уходит на задний план культурной жизни и при этом все плотнее заслоняется идеологическими штампами.

Вообще, по мнению многих исследователей, следует отличать «науку фактов», науку, действительно, ориентированную на непредвзятое изучение мира, от псевдонауки, «науки-идеологии», которая, фактически, занимается тем, что творит и множит мифы, выполняя функцию мировоззренческую. Само, собственно, выражение «научное мировоззрение» абсурдно, ибо мир в целом не является предметом научного исследования, и мировоззренческие вопросы наукой решаться не могут, они просто выходят за рамки научного анализа.

К этому различению необходимо еще добавить пару уточнений. Во-первых, речь должна идти не просто об идеологической функции, которую выполняет псевдонаука, но именно об идеологии примитивно-религиозного типа, которая, маскируясь под науку, спекулируя на слепом доверии людей ко всему, что имеет осанку научности, ведет борьбу с высокими формами религиозного сознания. При этом используется и «двойная бухгалтерия»: критика ее собственных оснований и тезисов объявляется недопустимым мракобесием (как же можно науку критиковать!), а вот сама себя эта псевдонаука считает вполне вправе критиковать религию. Критика идет под формальным флагом атеизма, однако, как отмечалось выше, ввиду полного логического и исторического фиаско, атеистическая идеология, полностью выполнив свое предназначение, – оторвать человечество от прежде сильной христианской традиции, – и сама на этот раз уходит со сцены, открывая место возрождающемуся в самых диких формах мистицизму.

Во-вторых, не столь уж невинна в этом смысле и так называемая «наука фактов». Давно уже минули те времена, когда предполагалось, что наука опирается на «голые» факты, не зависимые ни от чего, кроме самих себя, давно уже стало ясно, что факт, как феномен научного познания, по существу, формируется теорией, – факт усматривается и отыскивается, исходя уже из некоторой гипотезы, то есть теоретического «забегания вперед». Поэтому даже «чистые ученые», не грешащие идеологическими заклинаниями, никогда не могут быть свободны в своей деятельности от мировоззрения, а значит и от религиозных проблем. Поэтому они никогда не могут быть свободны от главной борьбы, в которой участвует человечество, – той, где «дьявол с Богом борется, а место битвы – сердца людей».

Подводя некоторый итог, следует сказать, что, как и все вообще в культуре, наука родилась и встала на ноги в лоне религиозной жизни человека. Такое происхождение имеют и донаучные, преднаучные формы познания мира, такое происхождение имеет и современная европейская (ставшая уже мировой) наука. Однако, как и все вообще в культуре, наука способна обращаться против своего первоистока, уводя человека в дебри самопоклонения. Также как и искусство, и социальная жизнь человека, нравственное сознание или экология, если они замыкают человека на этом мире, – губят и человека, и мир, – так и наука, отмежевываясь от высших форм мировоззрения, от Церкви Христовой, начинает неосознанно, а может быть, и сознательно служить низшим формам духовности, выхолащивая полноту человечности из человека и обманывая его соблазнительными перспективами.

Единственным настоящим основанием для подлинной науки может быть свет Христовой истины, преображающий «естественный разум» человека в разум Христов. Именно так наука способна обрести прочную связь с собственными фундаментальными основаниями, обрести свое законное – и весьма важное – место в системе человеческой деятельности.