Уважаемые коллеги!

Прежде всего, хотелось бы извиниться за очень громкое и самонадеянное название моего доклада («Онтологические основания религии и морали»). Однако для меня очевидно, что прежде чем говорить о социальных функциях религии и морали, о психологических аспектах религиозной и нравственной жизни человека, о взаимоотношениях морали и религии, необходимо ясно понимать их онтологический статус.

Я позволю себе не следовать тому тексту, который был написан для опубликования, и который Вы все можете прочесть. Я попробую изложить свои мысли другим образом и с другими примерами.

В качестве первой проблемной ситуации, подвигающей нас к осмыслению онтологических оснований морали и религии, я хотел бы взять роман Достоевского «Преступление и наказание». Несмотря на изучение этого произведения в школьной программе (а может быть, именно благодаря этому), смысл романа, на наш взгляд, остается совершенно не освоенным подавляющим большинством людей.

Зададим наивный, совсем, кажется, прозрачный вопрос: «Почему Раскольников донес на себя?» Привычные, заученные, естественные ответы сами ложатся на язык, но при ближайшем рассмотрении все они оказываются очевидно неверными.

Первое, что напрашивается: «Совесть замучила», и это неверно, совесть Раскольникова не мучает, по крайней мере, в привычном понимании «угрызений совести», уже даже на каторге он говорит: «Ну чем мой поступок кажется им так безобразен?... Совесть моя спокойна». Во весь роман Раскольников не испытывает ни раскаяния, ни угрызений совести, об этом Достоевский пишет недвусмысленно.

Второе объяснение – «невыносимость угрозы разоблачения», то есть чем жить в непрерывном страхе, лучше уж покончить со всем разом. Этот вариант столь же неудачен, столь же противоречит всему строю романа. Страх разоблачения был важным мотивом в самом начале, сразу после преступления. А когда Раскольников приходит с повинной, ему уже ничто не угрожает: все его оплошности уже сошли ему с рук, болезнь прошла, было время успокоиться, фактов против него нет, более того – уже явился человек, взявший на себя вину за убийство. То есть, – в очень скором времени предполагается суд, приговор, дело будет закрыто и сдано в архив. Притом нельзя сказать, чтобы Раскольниковым двигало сочувствие к Митьке-маляру, который в этом случае отправится на каторгу вместо него. Как это ни печально признать, Раскольников совершенно безразличен к его судьбе: «Если взбрело человеку в голову «пострадать», так это его собственное дело. Я-то причем?»

Совершенно неудачными следует признать попытки объявить Раскольникова (а порою вслед за тем и Достоевского) психически неадекватным и к этой неадекватности свести весь роман. Нравится кому-то это или нет, но «Преступление и наказание» роман великий, глубочайший, от него невозможно просто отмахнуться как от больных фантазий автора про больные фантазии героя.

После того, как отпали эти первые два объяснения, обычно вспоминают самообъяснения самого Раскольникова, которые сводятся к тому, что он «в себе ошибся». То есть, – «он-то думал, что сможет, а выяснилось, что не смог, он-то считал себя «право имеющим», а оказался «тварью дрожащей», оказался слаб и зауряден». Но ведь и это, если разобраться, – неправда, или по меньшей мере неточность. Он ведь смог! Смог и задумать, и сделать, и разоблачения избежать! Он вовсе не заурядность и не слабый человек, не таким его Достоевский рисует, не «тварью дрожащей».

Однако в этом последнем варианте, хоть он и не соответствует смыслу романа, присутствует ряд верных замечаний. Во-первых, приход в полицию с повинной – это явно признание некой ошибки: человек задумал и сделал дело, притом дело, несмотря на все оплошности, увенчалось-таки полным успехом, а человек это готовое, успешное дело взял, да и перечеркнул, сам его сдал побежденному людскому правосудию. Только надо признать ту очевидность, что Раскольников сам пока не знает, в чем же он ошибся. Его собственные объяснения собственного поступка неудовлетворительны: в себе он не ошибался.

Во-вторых, Раскольников, действительно, мучается в романе очень сильно. Это «угрызениями совести» не вполне верно будет назвать, но факт мучений Достоевским показан с потрясающей силой. И опять-таки надо признать: Раскольников сам не может понять, что же его мучает. Сначала он думал – угроза разоблачения, а потом уже не знал, что и думать.

В-третьих, затверженные со школы идиомы из формулы «тварь ли я дрожащая или право имею?» обращают наше внимание на идейную сторону преступления Раскольникова, на то, что он не просто убийца и грабитель, что он целую теорию подвел под свой поступок. И все подводит к тому, что именно где-то в теории этой он и ошибся, а поскольку свою теорию он даже и на каторге еще продолжает считать верной, неудивительно, что он не понимает истинного смысла происшедшего с ним.

В чем же состоит пресловутая «теория»? Если отвлечься от риторики и живописных примеров, то, на наш взгляд, «мысль» Раскольникова можно выразить так: «Запрет на убийство выработан людьми для блага и спокойствия общественной жизни. Это очень верный запрет, люди должны ему безусловно повиноваться. Всем убивать нельзя, среднему человеку убивать нельзя, но некоторым иногда можно! Среднему человеку, «людям» убивать нельзя потому, что они неспособны возвысится до понимания высших интересов общества, до исторической перспективы, они если и убьют кого-то, так сделают это из своих узко корыстных, частных интересов, а так убивать нельзя, это во вред обществу. Но если некое убийство приносит благо обществу, если оно оправдано интересами исторического движения человечества, и если некий человек способен возвысится до ясного понимания этих перспектив, то не только можно, но и нужно убить! Именно это будет по-настоящему нравственно!»

С этой логикой спорить невозможно. Если мораль есть изобретение человеческое, то человек же может ее корректировать, если она есть культурно-исторический продукт, то ее требования не абсолютны, из них возможны исключения. Если запрет на убийство обоснован благом общества, то этим же благом общества может быть иногда обоснована и необходимость убийства. Как, например, в случае старухи-процентщицы, – ее убийство явно на благо общества. Раскольников прямо отказывается признавать в этом деянии действительное зло, и если принять его исходную посылку, то противостоять его аргументации становится невозможно, как, впрочем, невозможным становится и понимание смысла романа.

Раскольников ошибся не в логической связи своих мыслей, не в самооценке и не в оценке ситуации, он ошибся именно в самом первом своем постулате, который представляется ему предельно очевидным. Настолько он не способен усомниться в этом постулате, что готов скорее маловразумительно обманывать сам себя, чем посмотреть в лицо правде. А правда в том, что нравственные понятия и нормы не являются человеческим изобретением, и обоснованны они вовсе не благом общества. «Не убий», – это не просто умными людьми написано в различных книгах: в вероучительных и нравоучительных, в законодательствах и моральных кодексах. Эти слова выражают Закон Божий, действующий независимо от того, знаешь ты о нем или не знаешь, согласен ли ты с ним или нет, учитываешь ты его в своих действиях или игнорируешь.

Прошу прощения за несколько неожиданную ассоциацию. Во вступлении к «Немецкой идеологии» Маркс рассказывает анекдот о человеке, который решил, что люди тонут только потому, что одержимы идеей тяжести, а что если бы их избавить от этого предрассудка, это спасло бы множество жизней. «Опыт», который произвел над собой Раскольников, доказывает как раз то, что, как и закон всемирного тяготения, законы духовные действуют неукоснительно, хотя бы кто-то и доказал себе, что они являются предрассудками.

Со всеми человеческими понятиями, оценками, суждениями рассуждениями и осуждениями Раскольников разобрался «по полной программе», даже и с совестью в ее человеческом измерении он все проблемы решил и снял. Но великая сила романа Достоевского в том и заключается, что он показывает неотвратимую реальность духовных законов, реальность, не людьми установленную и людям неподвластную.

«Преступление и наказание» ценно именно тем, что предельно остро и глубоко ставя проблемы нравственного сознания, выводит нас к признанию онтологической реальности духовных законов данных в морали и религии. Любые попытки связать эти две сферы духа в горизонтальной, земной плоскости обречены на неудачу. Неверно, что религия формируется на основе нравственности, неверно и то, что мораль формируется через обмирщение религиозных правил. Верно то, что обе они основаны на определенном опыте духовной реальности.

Религия является вступлением человека в непосредственную живую связь с духовным первоначалом бытия. Вне этой связи феномен человека вообще невозможен. Религия является, таким образом, наиболее глубоким основанием духовной культуры человечества. Сам факт вступления в связь необходим, но характер этой связи определяется целиком свободным движением человеческого духа. То или иное религиозное самоопределение человека полагает наиболее глубокое основание его мировоззренческой позиции. Определенная религиозная установка, устойчивая парадигма религиозного сознания полагает принципиальное основание региональным и национальным типам культуры.

В отличие от религии, содержание которой целиком формируется как опыт реализации человеческой свободы в отношении к духовному Абсолюту, нравственность дана человеку принципиально другим способом. Человеку дан однозначный нравственный закон, – один на всех и навечно. Бога люди понимают существенно по-разному, в меру своей испорченности, но Добро все люди понимают одинаково. Различаться может лишь степень ясности осознания и самое главное – готовность следовать велениям совести. Нравственная сфера есть тоже область реализации духовной свободы человека, но здесь свобода проявляется не в творческом формировании содержания, она реализуется как свободное отношение к однозначному содержанию.

Пространство религиозной жизни развертывается и размечается из глубин человеческого опыта связи с Богом. Пространство нравственной жизни человека задано и размечено изначально и универсальным образом. В религиозном смысле всех людей объединяет только сам факт наличия религиозных понятий и чувств, в области же нравственной очевидно содержательное единство нравственных понятий и чувств.

В связи с этим часто поднимается проблема подсудности или неподсудности проявлений религиозной жизни нравственному суду. Помимо давней проблемы соотношения веры и разума впору говорить о проблеме соотношения веры и нравственного чувства. Каково соотношение повеленья Божьего в форме личного откровения, как призыва свыше, обращенного к твоему лично сердцу, и голоса Божьего во всеобщей форме совести и нравственного долга.

Ответ здесь, как и в случае с проблемой вера-разум, нам видится на путях обретения и осмысления целостности человеческого духа. Вера и разум, нравственное чувство и эстетическое переживание не есть обособленные и самодостаточные силы, они нуждаются друг в друге и только в органическом единстве духа обретают полноту своего выражения. Духовные способности человека – религиозная, нравственная, творческая, познавательная, эстетическая, философская не одинаковы, занимают разное место в жизни человека, не симметричны их отношения в рамках соборной целостности духа, но только через соборование их в этой целостности каждая вырастает к предельно ясному предстоянию своей уникальной предметности.

В частности глубокий религиозный опыт необходим для полноты раскрытия в человеке его нравственных сил, а культивирование нравственной чуткости есть необходимый элемент возрастания и очищения религиозного опыта.