Право как проблема философии

Тот факт, что мы живем в эпоху технологий, давно уже стал банальностью, притом банальностью весьма грустной, если вдуматься. позитивизм и прагматизм, хоть и не снискали себе лавров в сфере «высокой» философии, но .зато они почти целиком определяют массовое сознание современности. Важны только практические, полезные, «позитивные» знания, критерием истины является успех в делах, а все метафизические проблемы – это пустой звук, и вся мудрость нищих мудрецов – не более, чем болтовня неудачников.

В этой связи широкое распространение, начиная с XIX века, получают прикладные, технологические сферы научной деятельности. В веке же XX они уже кажутся сами себе самодовлеющими, так что даже реплики в поддержку фундаментальной науки сводятся к тому, что и она тоже имеет, в конечном счете, прикладное значение. Особенно остро, как это ни парадоксально, засилье технологического образа мышления сказывается в общественных и гуманитарных науках. Если в сфере естественнонаучной достаточно очевидным является то,, что без фундаментальных исследований, ведущихся «из чистого любопытства», невозможны никакие прикладные разработки, то социально-политическая мысль находится в глубочайшем убеждении/заблуждении, что фундаментом обществоведения вполне могут быть позитивистская социология и прагматическая политология.

Говоря о «позитивистской социологии» и «прагматической политологии» мы имеем в виду то, что эти эпитеты являются не видовыми признаками (как если бы были возможны НЕпозитивистская социология и НЕпрагматическая политология), а родовыми чертами социологии и политологии как таковых. Чтобы разорвать связь с позитивизмом, изучение общества должно перестать быть социологией и превратиться в нечто иное, чтобы отойти от прагматизма, политическая мысль должна прекратить быть политологией и стать чем-то иным. Вернее сказать, и социология, и политология, конечно, не должны прекращать» быть собой, они необходимы для жизни в современном мире, они заняты важным делом. Но нельзя забывать, что это их дело, все-таки не самое важное, – и они не должны заслонять собою того факта, что для решения более важных, более глубоких вопросов необходима мысль иного рода.

Главный порок технологического мышления заключается в том, что оно довольствуется решением вопроса «КАК?», вынося за скобки вопросы «ЧТО?» и «ЗАЧЕМ?». Этим обеспечивается его сила, но в этом же и основание его ограниченности. Социально-политические «know how» никогда не могут заменить понимания сути. А ведь именно «онтологический характер понимания предваряет всякую человеческую деятельность в качестве пред понимания». ¹⁾

Вопрос о сущности права, о сущности и смысле правосознания современной мыслью, как правило, не ставится, благодаря чему правовая система начинает восприниматься с точки зрения чисто технологической. Это неизбежно провоцирует на то, чтобы рассматривать нормы права как чисто условные и субъективные установления, что означает правовой релятивизм, сведение правосознания к некоему эмоциональному воображению о праве, а конечным пунктом этого движения является правовой нигилизм. Таким образом, вовсе не безобидным верхоглядством является социально-политический технологизм, он чреват расшатыванием основ общественной и государственной жизни. Поэтому, несмотря на то, что изложенные ниже соображения могут показаться отвлеченными от жизни и вообще «несовременными», они являются, на наш взгляд, предельно актуальными именно в наше время, когда те простые вещи, о которых пойдет речь, стали покрываться пеленой забвения.

Приступая к философскому осмыслению темы права, необходимо, прежде всего, отметить, что вопреки убежденному заблуждению релятивистов и субъективистов, право имеет глубочайшие объективные основания. Оно опирается на принципиальную онтологическую определенность человека. К этой принципиальной определенности человеческого бытия относится различение СУЩЕГО и ДОЛЖНОГО, которое проявляется в различении прекрасного и безобразного, доброго и злого, истины и лжи, правого и неправого.

С самой глубокой древности человек сознает, что действительность далеко не всегда такова, какова должна быть, что необходимо предпринимать сознательные усилия для того, чтобы поддерживать порядок, строй, чин бытия. Идея. ритуала основана на той мысли, что порядок мира (санскритский корень puma) должен быть воспроизводим хотя бы локально, хотя бы иногда, для того чтобы обеспечивать человеку связь с первоосновами бытия. Идея права, справедливости (древнегреческая dike) выступает первоначально именно как представление о некоем чине мироздания, в противоположность чему несправедливость и обида (adikia) есть бесчинство. Древнекитайское Дао представляет собой тот Путь естественности, по которому движутся все вещи, по которому необходимо следовать и человеку, но для человека это следование – не данность, а задача.

Даосизм максимально естественно пытается понять проблему сущего и должного: Дао, в качестве миросозидающего и правящего Божественного первоначала, отпечатано в мире, этот отпечаток не всегда и не везде четок, поэтому, видимо, автоматического проявления Дао не происходит, «кто-то кое-где у нас порой» естественности не следует. Необходимо сознательно ориентироваться на принцип недеяния, для того чтобы порядок мира был восстановлен. То есть необходимо сознательно ориентироваться на бессознательность и отказ от ориентации ради торжества естественности. Однако все это не может дать ясного ответа на простой вопрос: каким образом истоком неестественности может быть «плохая пропечатанность» Дао в мире, если и сама эта «плохая пропечатанность» естественна (а как же иначе?!). Если уж миром правит Дао в виде безликой и всеобъемлющей естественности, то, видимо, и в тех случаях, когда его правление представляется ослабленным, это ослабление, есть тоже естественный ходсобытий и проявление все того же Дао.

А человек, тем не менее, всем строем своего существования отвергает поговорку «что естественно, то не безобразно». Человек, будучи психически нормальным, не может не считать некоторые проявления природной естественности безобразными и противопоставляет ей «естественность» иного, нравственного порядка. Человек постоянно отказывает в праве на существование некоторым налично и реально существующим вещам и явлениям, утверждая их в качестве «недолжных», и наоборот – утверждает в качестве необходимого и «должного быть» нечто несуществующее. И эти два утверждения – две руки, совершающие противоположные движения именно потому, что делают одно дело.

Второй аспект Хайдеггер, например, именует «проективностью» человека, который в ответ на свою «заброшенность» бросает себя в мир своими «проектами»: «В этом мире того, что хотелось бы нам нет! Мы верим, что в силах его изменить, да!» Первый же выделенный нами аспект рассматривает Сартр, пересказывая Хайдеггера в «Бытии и ничто». Сартр говорит о «негации бытия», как основании человеческой свободы, и эта негация неизбежно предполагает проективность, как и проективность невозможна без негации. А человек возможен только в усилии выправить сущее сообразно должному и осуществить должную правду.

Все общие соображения, высказанные выше, призваны быть тем контекстом, в котором делается возможной философская мысль о праве. Только исходя из указанных фундаментальных характеристик бытийной определенности человека в мире вопрос сущности и смысла права может быть поставлен должным философским образом (проблема должного, как мы видим сказывается и здесь).

В первую очередь обращает на себя внимание то, что не только по-русски, но и на большинстве европейских языков (относительно неевропейских у нас информации меньше) право как верный и должный закон общественного бытия человека этимологически связано с правой стороной. «Правота», правильность почему-то устойчиво связана с «правизной», с «поворотом вправо», а не с «прямизной» или серединой, как это можно было бы ожидать. Оснований для такого ожидания немало: «прямой путь» – традиционный образ трудного, но достойного поведения, это символ открытости и откровенности, честности и верности. Принципы же «золотой середины» в Древней Греции, «серединного пути» в буддизме также представляют собой мощные -.культурные концепты, связанные с, утверждением правильного образа жизни.

Однако само только что употребленное слово правильный происходит именно от глагола «править», то есть буквально «забирать вправо)). Само «руководство» как таковое, как приложение рук к ведению чего-то, должно, исходя из языка, «на-правлять» (направо?) жизнь, «у-правлять», «в-правлять» и «вы-правлять» (вправо?). «Правое дело», правота, правда и праведность -вот выражения верного и достойного образа жизни. И напротив – слово «левый» всегда несет в себе ярко выраженный негативный оттенок (за исключением своего буквального смысла левой стороны и употребления в политическом сленге): «левый доход», «ходить налево» и т.д. Вплоть до того, что у мусульман левая рука считается нечистой и только ею можно мыть некоторые части тела, подавать ею что-нибудь другому человеку -оскорбление, да и с левой ноги можно идти только в отхожее место.

Чем же левая сторона .хуже правой? Тем более, что повернись на 180 градусов, и то, что было справа, будет слева и наоборот. Почему «уклонятися всегда на правые стези» лучше, чем ходить налево? Ведь и то, и другое -уклонение от прямого пути, и куда ты уклонился, это еще зависит с какой стороны посмотреть...

В качестве рабочей гипотезы можно предположить следующее: речь идет не о статическом различении сторон по отношению к строению собственного тела, а именно об «уклонении на правые стези», о движении направо. Дело ведь в том, что Солнце движется слева направо, если стоять к нему лицом (то есть к югу, где оно ходит). Поэтому направо – это вслед за Солнцем, которое всегда символизировало Бога. Слева направо – это по чину мироздания, – это так, как положено. А налево – против чина, против строя бытия, наперекор положенному.

Подтверждением этой гипотезы было бы установление того факта, что у народов южного полушария прослеживается такая же связь между верным порядком вещей и левой стороной. К сожалению, нам не известно, так ли это. Впрочем, даже если народы южного полушария земли, для которых Солнце, расположенное на севере, движется справа налево, также связывают Правду с правой стороной, это не опровергает совсем нашей гипотезы. Возможно, человечество вообще имеет своей прародиной северное полушарие, нельзя исключать и фактора взаимовлияния языков и культур.

По крайней мере, очевидно, что сама проблема права возникает из необходимости о-правдать жизнь, из сознания того, что как индивидуальное, так и социальное бытие человека должно быть ис-правлено. И столь же очевидно, что «жизнь человека оправдывается только тогда, если душа его живет из единого, предметного центра, — движимая подлинной любовью к Божеству, как верховному благу. Эта любовь и рожденная ею воля – лежат в основе всей осуществляющейся духовной жизни человека, и вне ее душа блуждает, слепнет и падает. Вне ее знание становится пародией на знание, искусство вырождается в пустую и пошлую форму, религия превращается в нечистое самоопьянение, добродетель заменяется лицемерием, право и государство становятся орудием зла». ²⁾

Современное технологическое мышление понимает право, во-первых, релятивистски, а во-вторых, чисто формально. В праве видят с одной стороны исторически изменчивые, относительные и преходящие способы саморегуляции общества, с другой же формальную возможность беспрепятственного действия без репрессивных последствий. Однако нелишне заметить, что зачастую именно неправое действие подходит под эти признаки, а следование правде трудноосуществимо, наказуемо и далеко от социальной нормы. Ильин в процитированной выше книге с первых же страниц вводит различение «естественного» права (в смысле нравственной естественности должного порядка бытия) и права «положительного» (в смысле конкретных систем правового регулирования), причем в последнем случае он говорит о возможности существования «дурного» права, «неправового права». ³⁾

Современное либеральное правосознание коренной темой в теории права видит «естественные и неотъемлемые права человека». При этом оно рассматривает всякое «право на» как частную собственность человека, как его неприкосновенное имущество. «Я имею право на это», – этими словами человек как. бы подгребает под себя очередную порцию жизненных. благ. «он имеет право на это», – в устах правозащитника означает: «Вынь да положь, отдай и не греши!» При этом связь прав и обязанностей (необходимость которой все-таки интуитивно осознается) мыслится только в таком вот противостоянии субъектов: моему праву на кусок жизненного пирога соответствует твоя обязанность обеспечить мне его получение и наоборот.

Особенно ярко этот подход сказывается в понимании отношений индивида и государства. Именно в рамках этих отношений на первое место выпячивается проблема «прав человека», с которыми, симметрично соотнесены обязанности государства эти права обеспечивать. Как и во многих других случаях, насколько здесь безупречно верен исходный посыл, настолько же извращены его трактовка и выводы.

Действительно, несомненно, что человеческая личность, душа человеческая обладает наивысшей ценностью в этом мире, ценней ее попросту ничего быть не может. Действительно, по большому счету, именно государство существует для человека, а не человек для государство Это хорошо понимали даже ревностные защитники самодержавной власти царя: «Царь бо Божий слуга есть, к человеком милостию и казнию. Аще ли же есть царь, над человеки царьствуа, над собою же имать царьствующая – скверныа страсти и грехи, сребролюбие же и гнев, лукавство и неправду, гордость и ярость, злейше же всех, неверие и хулу (то есть если сам он имеет начальством над собой не Божью Волю, а перечисленные греховные страсти) – той есть не царь. а мучитель». – пишет Иосиф Волоцкий, – а раз не царь, то и заповедь покорности властям на него не распространяется.

Государство, попирающее человеческое достоинство своих подданных, угнетающее человека, не имеет права на существование, – это очевидно. Однако та трактовка «прав человека», которая предлагается современным либеральным (и технологизированным) сознанием, заводит далеко в «левую», а не «правую» сторону. «Каждый мужчина имеет право налево», -шутил Н. Фоменко в рекламной службе «Русского радио», и невольно раскрывал при этом дегенеративную и извращенную суть современного правосознания.

В том-то и дело, что не имеет человек «права налево», в том-то и дело, что настоящее, право состоит в на-правленни себя «на правые стези», в возможности править дело, править жизнь, а точнее сказать: право есть долг править, ис-правлять себя и жизнь и мир вокруг. Дело в том, что «права человека», содержание которых формально определяется правильно, имеют в своем основании обязанность быть человеком. Собственно говоря, эти права для того и существуют, потому и имеют смысл, что есть для человека задача быть человеком. «Права человека» призваны быть средством решения этой задачи, они призваны обеспечивать возможность исполнения этой обязанности. Только в этом случае их формально правильно определенное содержание из «убивающей буквы» преображается в «Дух животворящий». Если же формально понимаемые «права человека» используются на то, чтобы человеком не быть, чтобы уклоняться налево самому и увлекать за собой других, то как раз благодаря своей формальной правильности они делаются вопиющим извращением человеческой природы.

Не допустить этого можно только при ясном различении двух смыслов понятия «право». Есть вышеописанное «право на», о котором говорит современное правосознание, то есть формально допекаемая возможность совершать определенные действия без препятствий и репрессивных последствий. Но нельзя не видеть, что право свободно высказывать свои мысли не отменяет еще возможности того, что высказывающий некую мысль неправ. Также как и юридическая ненаказуемость некоего поступка (то есть его разрешенность) не означает автоматически правоты этого действия. Всякий человек имеет юридическое право на некоторые ошибки (такие ошибки, которые не являются по действующему законодательству преступлениями), но права на ошибку, понимаемого в гносеологическом и онтологическом плане человек не имеет. В этом вот гносеологическом и онтологическом смысле человек имеет долг следовать Правде. Существует поэтому огромная разница между тем, чтобы «быть вправе» делать или не делать что-то, и тем, чтобы «быть в Праве» в смысле стояния в Правоте, связи с Высшей Правдой и служения ей.

Поэтому, с одной стороны, нельзя не согласиться с известной фразой: «Я не согласен с Вашими взглядами, но я отдам жизнь за Ваше право их высказывать», но с другой стороны надо иметь в виду необходимую значимость и обратного порядка этих слов: «Я готов отдать жизнь за Ваше право высказывать свои взгляды, но все-таки Вы неправы, и я сделаю все, чтобы эту неправду разоблачить». Причем именно этот второй вариант является первостепенно важным и основополагающим. Готовность отдать жизнь за то, чтобы кто-то имел право высказывать свои убеждения, коренится именно в предположении того, что не только я, но и этот «кто-то» тоже движим волей к Правде. За человеком в этом случае признается право на добросовестное заблуждение, на ошибку в реализации искреннего стремления к Правде-Истине. Ни о каком праве на сознательный обман речь идти не может, вряд ли кто-нибудь согласился бы отдать жизнь, защищая таков право. Защита чьего-то права на софистику и надувательство может вестись «вплоть до костра исключительно», как сказал еще один классик европейского либерализма.

Переходя: к вопросам собственно правового регулирования, нужно констатировать, что правомочность права определяется его укорененностью в праве объективном и абсолютном, реальность которого так или иначе признается всеми людьми. Отрываясь от этих корней, правовая система выхолащивается в условную и формальную машину. И в первую очередь фундаментальное для всей этой системы понятие «прав человека» должно быть наполнено реальным, объективным смыслом, коренящемся в обязанности человека быть верным своему человеческому достоинству. Только в этом контексте защита прав человека приносит пользу и тому человеку, чьи права защищают, и окружающим людям.

Из того факта, что права человека имеют основание в его обязанности «быть человеком» и именно для осуществления этой обязанности должны законодательно утверждаться и охраняться, крайне неверно было бы сделать вывод, что человек, изменяющий (по мнению государства) своему человеческому призванию может быть поставлен «вне закона», то есть вне сферы действия основных и неотъемлемых прав человека. Этот вывод является очередным продуктом смешения двух смыслов «права», попыткой решения духовной проблемы юридическими методами, как если бы государство имело монополию на знание Правды, было полномочно определять должное направление самореализации человеческой личности и карать за уклонение от него.⁴⁾

Забвение объективного основания и абсолютного смысла права, редукция понятия права к его формально юридической стороне при игнорировании фундаментального значения гносеологической и онтологической правоты ведет к правовому релятивизму и извращенно либеральной дегенерации правосознания. Попытка же полностью реализовать в нормах «положительного права», в писанном законе всю Высшую Правду, попытка облечь каждый случай онтологической и

гносеологической правоты в жесткую броню юридического права неизбежно вырождается в тоталитаризм.

В некотором смысле мы заканчиваем именно тем, с чего начали наш философский анализ проблемы права: необходимостью ясного различения СУЩЕГО и ДОЛЖНОГО. Но, совершив круг, наша мысль, надеемся, обогатилась содержательно. Формально юридически зафиксированные «права человека» есть та область сущего, которую необходимо выстраивать в соотнесении с должным. «Естественное право» (по терминологии И. А. Ильина), объективно онтологическое «стояние в Правде», «уклонение всегда на правые стези» есть то должное, ориентация на которое и причастие к которому дает жизнь и силу всей правовой системе.

Оба варианта слепления этих сторон бытия есть разные варианты ослепления человека и искажения его жизни. В одном случае человек говорит: «Нет никакого должного, кроме сущего. Что есть, то и должно быть», – и это означает лишение вертикального измерения человеческого бытия, сплющивание его в горизонтальную плоскость: ползай по ней сколько угодно, только голову не поднимай. В другом случае провозглашается: «Нет никакого сущего, кроме должного. Как живут люди – не имеет никакого значения; мы знаем, как надо жить, если не можешь – научим, не хочешь -заставим}» – и это означает лишение горизонтальной свободы маневра, тоже некое усечение человеческого бытия, но уже в одну только вертикаль служения однозначно понятой Правде: «верной дорогой идем, товарищи, а шаг вправо, шаг влево – стреляем без предупреждения».

Реальным противодействием как либерально-релятивистскому, так и догматически-тоталитарному вырождению теории и практики права может служить только ясное сознание духовных основ государственной и правовой системы при столь же ясном понимании различия законов духовной жизни от законов юридических. Наиболее полно такой подход выражен в идее «симфонии властей» – духовной и светской. Церковь и государство, как носители двух высших начал власти, в свете этой теории призваны, во-первых, к отказу от прямого вмешательства в дела друг друга, а во-вторых, к взаимной поддержке и сотрудничеству.

Государство в этом случае сознает в Церкви духовную основу своего собственного существования, сознает в Той Высшей Правде, к Которой обращено служение Церкви, основу для своего собственного властвования и управления жизнью народа, твердый объективный фундамент для выстраиваемой системы права. Но в то же время теория симфонии властей предостерегает и от отождествления «царства кесаря», каким бы совершенным и благочестивым оно ни было, с «Царством Божьим», которое в рамках земного бытия «внутрь вас есть», а полнота его раскрытия возможна лишь за пределами земной истории.

Говоря здесь о Церкви, мы, конечно, имеем в виду прежде всего и преимущественно Церковь православную, которая и выработала вышеуказанный принцип «симфонии властей». Но вместе с тем наш анализ понятия права и наш вывод о «симфонии властей» как необходимой основе здорового правосознания имеет и общефилософский смысл. Вслед за С. Л. Франком, мы считаем возможным говорить о понятии Церкви, которое имеет «социально-философский» смысл, и «по которое всякое единство человеческой жизни, утвержденное в вере, будучи – независимо от догматического содержания верований, от человеческих представлений о Боге – богочеловеческой жизнью, присутствием божественного начала в общественном объединении людей, в этом смысле есть Церковь» ^5).

«Симфония» духовной и светской властей всегда была, есть и будет предельной основой общественной жизни вне зависимости от того, утверждают ли люди ее сознательно, воспроизводят ли бессознательно, или даже – рубя сук, на котором сидят, – пытаются упразднить ее. В зависимость от отношения .людей к этой вечной основе государственного бытия меняется только прочность государства и онтологическая обеспеченность жизни людей.

¹⁾ Керимов Т. Х. Понимание // Современный философский словарь /под ред. д. филос. н., проф. В. Е. Кемерова. – М., Бишкек, Екатеринбург: Одиссей, 1.996. – С. 368.

²⁾ Ильин И. А О сущности правосознания. – М.: Рарогь, 1995. – С. 17 и сл.

³⁾ Там же. С. 20.

⁴⁾ Еще совсем недавно (мы не знаем, как сейчас) в Иране человек мог быть казнен не только за неоднократное нарушение мусульманского поста, за употребление алкоголя, за супружескую измену и т. п., но и по отдельной статье закона «за жизнь, недостойную мусульманина».

⁵⁾ Франк С. Л. Духовные основы общества. – М.: Республика, 1991. – С. 93.