Идея всеединства и христианское мировоззрение

Понятие «всеединства» стало уже достаточно привычным в контексте рассмотрения отечественной философской традиции, и выражение «русская философия всеединства» является на сегодняшний день общеупотребительным обозначением влиятельного философского направления на рубеже XIX-XX веков. Столь же привычным стало и восприятие метафизики всеединства как определенного, притом перспективного варианта христианской философии. Однако, правомерность такого подхода вовсе не очевидна. Совместима ли вообще идея всеединства с христианским мировоззрением, – именно такой вопрос следует задать первым делом, и внимательное его рассмотрение приводит, на наш взгляд, к отрицательному ответу.

При изложении сути концепции всеединства мы обратимся в основном к работам Сергея Сергеевича Хоружего, который, несомненно, является одним из наиболее сведущих и авторитетных в этом вопросе специалистов. Его интерес к философии всеединства и глубокое изучение русской традиции религиозной философии уходят далеко в 70-е годы, и сам он лично, несмотря на отсутствие философских ученых степеней, представляет собой яркое философское явление. Однако, чтобы избежать односторонности в освещении темы, мы приведем сначала определение, принадлежащее не такому, может быть, яркому мыслителю как С.С. Хоружий, но которое вполне адекватно и полно раскрывает суть идеи всеединства.

«Всеединство – философская концепция, заключающаяся в представлении мира, человека, а также сферы сверхбытия в виде единого, органического целого. При этом полагается постоянное присутствие абсолютного, сверхбытия или сверхсущего в структуре сущего, равно как и в каждой его части, в каждой конкретной единичной вещи. Последовательное выражение всеединства предполагает также и представленность самого сущего во всем его многообразии в структуре абсолютного, порождающего это многообразие, либо в некоей особой сущности, выполняющей функции посредника между сущим и сверхсущим»[1]. Наряду с тем, что о всеединстве говорит С.С. Хоружий, мы будем в своих дальнейших рассуждениях иметь в виду и это определение, – существенное своеобразие идеи всеединства в нем выражено очень ясно.

Позиция С.С. Хоружего привлекла наше внимание именно потому, что в ней наиболее ярко проявляется сближение концепции всеединства с христианским мировоззрением. В недавно вышедшем энциклопедическом словаре «Философия»[2] помещена его статья «Всеединство», где эта идея характеризуется как «одна из центральных категорий ряда философских систем, означающая принцип совершенного единства множества, которому присущи полная взаимопроникнутость и в то же время взаимораздельность всех его элементов». При этом совершенно справедливо представления о всеединстве возводятся «к мысли досократиков, многие из которых выдвигали идеи о единстве, родстве и связности всего сущего». Нельзя также не согласиться с С.С. Хоружим в том, что систематическую разработку принцип всеединства получает в неоплатонизме, в рамках которого и дается впервые отчетливая дефиниция всеединства «как определенного способа внутреннего устроения бытия; таким устроением обладает «умопостигаемый мир», который не совпадает с высшим онтологическим принципом — единым, но стоит ниже его, составляя его «первое исхождение» в процессе эманации».

Указанные предпосылки идеи всеединства, авторство ее системной разработки и принципиальная дефиниция этого понятия не вызывают никаких сомнений. Однако вслед за всем этим С.С. Хоружий пытается увязать всеединство с христианской мыслью. Вот что он пишет: «Концепция всеединства получила существенное развитие в патристике, где вслед за Посланиями апостола Павла (1 Кор. 15, 28) в качестве всеединства выступает церковь как мистическое тело Христово. Уже для Климента Александрийского личность Христа выступает как всеединство; у Григория Нисского понятие всеединство распространяется на антропологию и социальную философию. С др. стороны, иерархическая онтология Псевдо-Дионисия Ареопагита в значительной мере воспринимает неоплатоническую трактовку всеединства: если место единого занимает Бог, то всеединство как аналог «умопостигаемого мира» — это содержащееся в Боге собрание «прообразов» (парадигм) всех вещей, «предвечных замыслов» Бога о мире. Эта концепция всеединства заняла свое место в кругу основных идей христианского платонизма и оказала значительное влияние на развитие всей средневековой философской мысли вплоть до эпохи Возрождения».

Ряд этих утверждений стоит рассмотреть по порядку.

Во-первых, по поводу ссылки на апостола Павла. Указанный текст – 1 Кор. 15, 28 – таков: «Когда же все покорит Ему, тогда и Сам Сын покорится Покорившему все Ему, да будет Бог всё во всем». Последние слова, видимо, и дали повод говорить о всеединстве. Однако текст «hina e ho theos [ta] panta en pasin» вряд ли можно понять в смысле отождествления (хотя бы и будущего) Бога со «всем». Для выражения этой последней мысли следовало бы написать короче и определенней: «hina e ho theos [ta] panta», – «чтобы был Бог – всё». Нелишне также учесть, что в данном случае варианты перевода «во всем» и «во всех» одинаково возможны. Это отражено, например, в славянском тесте: «да будет Бог всяческая во всех», и в таком прочтении эти слова имеют в виду совсем не безличное единство всего, а полноту охваченности каждого. Кроме того, говорится не о том, что Бог есть всё во всём, а что будет Он «всяческая во всех». Разница между этими оттенками смысла, может быть, покажется несущественной, однако именно эти оттенки меняют всю картину. Слова апостола вовсе не выражают, на наш взгляд, мысли о всеединстве. Предполагаемая ап. Павлом в конце времен существенная, даже сущностная, если угодно, причастность всех и вся Богу не означает «всеединства», то есть той мысли, что «Всё, что есть, есть Одно». Определенные параллели этих эсхатологических упований христианства с Плотином еще можно найти, но чем далее в истории мысли развивается идея всеединства, тем более она отличается от христианского видения мира.

В реконструкции учения Плотина мы позволим себе опереться на одну из классических книг в плотиноведении. Вот, например, какие мысли Плотина ее автор приводит: «Мы все составляем одно. Но мы не ведаем об этой общности, ибо обращаем свой взгляд вовне, вместо того, чтобы обратить его к точке, к которой привязаны. Мы все подобны лицам, повернутым наружу, но связанным изнутри с единой вершиной. Если бы могли вдруг обернуться… то увидели бы одновременно Бога, себя и все сущее» (VI Эннеида трактат 5, гл. 7, стр. 8). И далее: «Первооснова (то есть Ум и Красота) присутствует во всем… как единая жизнь, заключенная во всем сущем. Ибо Жизнь в живом существе не останавливается на какой-либо черте, за которую она не могла бы выйти, – она повсюду» (VI 5, 12, 1). «Если ты добился того, что можешь плыть с нею в одном потоке, или, еще лучше, если ты растворился во Всем, ты ничего больше не будешь искать. Но если, слабея, ты отделишься от Всего, чтобы устремиться к чему-то иному, и упадешь вниз, ты не будешь больше видеть, что Оно здесь, потому что будешь смотреть в другом направлении. Но если ты не ищешь ничего иного, как узнаешь ты о Его присутствии? Дело в том, что ты соединился со Всем и не остановился на какой-либо черте; дело в том, что ты уже не говоришь больше: до этих пределов – это я. Отбросив «до этих пределов», ты сам стал Всем. Ты и раньше Им был. Но поскольку что-то присоединилось к тебе в дополнение ко Всему, ты стал меньше, чем Оно, из-за самого этого добавления. Эта прибавка не имела ничего положительного (действительно, что можно было бы прибавить ко Всему?), она абсолютно негативна. Став «кем-то», перестаешь быть Всем, отрицаешь его. И это продлиться до тех пор, пока не отбросишь такое отрицание. Ты становишься больше, отбрасывая все, что не является Всем: если ты от этого откажешься, Все явится тебе. Но если ты останешься во власти частностей, Оно не предстанет перед тобою. Ему не нужно приходить, чтобы присутствовать. Если Оно отсутствует, значит, ты удалился от Него. Удалиться не значит покинуть его, обратившись к чему-то другому, ибо Оно здесь; это значит отвернуться от Него в его присутствии» (VI 5, 12, 13)[3].

Мы выделили в тексте те места, которые кажутся нам наиболее значимыми, ключевыми в понимании смысла учения о всеединстве и его отличия от христианской церковной соборности. Никто из христианских авторов, говоря о церковном единстве, и даже имея в виду грядущее обожение всего мира (если в этом смысле понимать слова «да будет Бог все во всем»), не сказал бы: «мы все составляем одно, но мы не ведаем об этой общности», – об ЭТОЙ общности не ведать могут те, кто ВНЕ нее, тем же, кто составляет общность во Христе, не ведать об этом невозможно.

Столь же невозможны с устах христианских церковных авторов слова: «ты сам стал Всем, ты и раньше Им был». Даже если можно в каком-то смысле принять первую половину, имея в виду опять-таки идеал обожения («Бог стал человеком, чтобы человек стал Богом»), то вторую – никак. «Бог стал человеком», – в святоотеческом понимании означает, что Он, не переставая быть тем, Кто Он есть, стал еще и тем, кем не был. И тем более это нужно сказать о человеке, призвание которого к обожению означает, что человек делается тем, кем раньше не был и по естественному порядку вещей никак не мог быть, – богом по благодати. Христианская точка зрения, говоря о причастности человека Богу, подчеркивает, во-первых, историчность и действительность той перемены человеческого бытия, которая осуществлена Христом. А во-вторых, причастность человека Абсолюту в христианском понимании связана не столько с переменой направления взгляда, как это подчеркивается у Плотина, сколько с предельно глубоким онтологическим изменением, обновлением человека. Некоторое сходство слов, конечно, есть: и «перемена взгляда», и «перемена жизни» присутствуют и у Плотина, и в христианском учении о единстве с Богом. Однако принципиальная разница заключается в том, что для Плотина приобщение Благу (Оно же – Ум, Красота, Единое, Всё) – дело человеческое, оно есть задача и заслуга самого человека. Само собой, что единение возможно только потому, что «души касается веяние, идущее свыше» (VI 7, 22, 8)[4], но речь о том, что Единое‑Всё не делает ничего специально для того, чтобы единение состоялось, Оно для этого все уже сделало самим фактом своего существования: «Ему не нужно приходить, чтобы присутствовать». Христианская же концепция единства с Богом мыслит это единство как именно результат некоего деяния Божьего, деяния, входящего в историческое бытие человечества, как спасение свыше, которое в результате необратимых действий людей понадобилось, которого люди когда-то были лишены, и на которое могли только уповать, которое однажды и необратимо было дано и тем самым необратимо изменило характер человеческого бытия.

Плотиновское Единое‑Всё не нуждается в том, чтобы приходить, Оно всегда уже тут, вопрос только в том, повернуты ли мы к нему, точнее – той ли стороной повернуты, – и проблема, следовательно, только в том, как нам суметь к нему повернуться правильной стороной и тем самым войти в единство. Христианство же говорит, во-первых, о том, что Бог пришел к нам, Он соединил нас с Собой, и то единение, которым мы обладаем, – Его дело: «Созижду Церковь Мою, и врата ада не одолеют ее» (Мф. 16, 18). А во-вторых, христианство говорит о том, что усвоение этого единства возможно только через последование Христу, через и телесное, и духовное соединение с Ним. Всеединство, о котором учит Плотин, обретается на пути отвлечения от всего частного («если ты останешься во власти частностей, Оно не предстанет перед тобою») и устремления ко Всему‑вообще. Христианство же в самом фундаменте имеет именно «частность»: «Бог соделал Господом и Христом Сего Иисуса, Которого вы распяли» (Деян. 2, 36) и теперь «дар по благодати одного Человека, Иисуса Христа, преизбыточествуют для многих» (Рим. 5, 15), «Ибо един Бог, един и посредник между Богом и человеками, человек Христос Иисус» (1 Тим. 2, 5).

Плотин свое всеединство мыслит так, что «став «кем-то», перестаешь быть Всем, отрицаешь его». Христианство же, основанное на вере в Боговоплощение, то есть в то, что Сам Бог, став «кем-то», став «частностью», телесным человеком со всей индивидуальной ограниченностью, НЕ ПЕРЕСТАЛ при этом быть «Всем», христианская Церковь, так понимающая основу своего единства, не может отрицать реального сохранения человеческой личности ни в процессе, ни в результате ее единения с Богом.

Впрочем, и Пьер Адо, книгу которого о Плотине мы цитируем, уточняет, что «Плотин не призывает нас к растворению личности в нирване. Напротив, опыт Плотина открывает нам, что наша личная идентичность предполагает некий невыразимый абсолют, являясь одновременно его эманацией и выражением»[5]. У нас нет оснований не верить этому утверждению профессора Коллеж де Франс и признанного специалиста в данной теме. То, чему учит Плотин, конечно, не может быть понято в смысле растворения Атмана в Брахмане или распадения души на дхармы в нирване. Однако утверждение принципиальной изначальной тождественности души с абсолютом, придание личности статуса «эманации и выражения» этого абсолюта, – все это и означает, что, достигнув всеединства, не просто «ты сам стал Всем», но, по существу, «ты и раньше Им был», – достижение всеединства ничего онтологически не меняет в человеке. Все изменения имеют психологический характер, они происходят на уровне душевных установок.

Вернемся, однако, к проблеме взаимоотношений «всеединства» и христианства. И продолжим в этой связи анализ позиции С.С. Хоружего. Следом за Посланием апостола Павла Сергей Сергеевич ссылается на учение Климента Александрийского о Личности Христа как всеединстве. Действительно, Климент Александрийский пишет, например: «Все силы духа, сотворенные как единое, сходятся к одному и тому же средоточию – к Сыну. Бесконечен Он в каждой силе Своей. И не рождается Сын просто единым как Единое, ни многим, как части, но – как все и единое, из коего все. Он – средоточие всех сил, собирающихся в единое и объединяющихся. Посему именуется Альфою и Омегою, ибо в Нем одном конец делается началом и снова кончается в начале высшем, не приемля никакого перерыва»[6]. Здесь мы можем, конечно, видеть вполне отчетливо выраженное понятие о всеединстве. Как и в тех словах, которые цитирует сам С.С. Хоружий в работе «Идея всеединства от Гераклита до Бахтина»: «Сын… не в виде математической какой-то единицы существует, ниже множество, из частей слагающееся, Собою Он представляет; но это не есть существо и какое-то многосложное, допускающее присутствие в себе нескольких частей; нет, существование Сына нужно себе представлять так, что Своим единством Он обнимает все»[7].

Однако следует отметить, во-первых, что учение Климента Александрийского именно в этом вопросе никак не может быть воспринимаемо как адекватное учение христианской Церкви. Как поясняет Л.П. Карсавин, книгу которого мы только использовали для цитирования: «Нравственное учение Климента в основных своих чертах согласуется с христианским и даже в некоторых отношениях ясно и ярко его выражает. В учении же о Боге и Логосе Климент стоит на полпути между Филоном и христианством… Богословие Климента, недаром смущавшее христианских писателей, должно, собственно говоря, вести к отрицанию его этики»[8].

Климент Александрийский, несомненно, внес большой и важный вклад в движение святоотеческой мысли и в своей личной жизни он всегда оставался верным Церкви. Однако вовсе не случайным в связи со всем вышесказанным выглядит то обстоятельство, что он так и не был прославлен в лике святых, несмотря на сильное свое влияние на становление христианской мыслительной традиции. Климент, действительно, в своем учении о Логосе очень близок к платоническому и гностическому всеединству. И вот – именно потому, что он имел большую склонность к эллинистическому, платонизирующему философствованию в духе всеединства, именно поэтому на его примере ярко видна не только разница, но и, пожалуй, несовместимость идеи всеединства с христианским мировоззрением.

Как это ни парадоксально, но оборотной стороной всеединства всегда является гордыня и обособление, или, может быть, точнее – равнодушие, то есть практический индивидуализм в конечном счете. Из логики всеединства прямо вытекает, что «Я» ни в чем и ни в ком не нуждаюсь, поскольку «Я» – это не просто «я», что я, вспомним Плотина, «стал Всем», и не просто стал, но «и раньше, и всегда Им был». Более того, – «Ты становишься больше, отбрасывая все, что не является Всем: если ты от этого откажешься, Все явится тебе. Но если ты останешься во власти частностей, Оно не предстанет перед тобою». Это больше похоже на ницшеанскую «любовь к дальнему», чем на христианскую любовь к ближнему.

Таким образом, Климент Александрийский может с полным правом репрезентировать христианскую мысль именно в тех вопросах, которые не имеют отношение к теме всеединства: морально-аскетические темы, богословие Таинств, например, – а в тех случаях, когда в его учении сказывается влияние идей всеединства, – в христологии, например, – тут его мысль делается все более далека от веры Церкви. Эта христология в духе всеединства, и мы приводили выше высказывание на эту тему Л.П. Карсавина, неизбежно должна в своем последовательном развитии вести к отрицанию той христианской основы мысли, которую мы у Климента находим, – к отрицанию и нравственной его философии, и его богословия Таинств.

Перейдем теперь к рассмотрению отношения идеи всеединства к учению Григория Нисского. С.С. Хоружий усматривает в его учении распространение понятия всеединство на антропологию и социальную философию. Определенную аналогию с философией всеединства в высказываниях св. Григория, действительно, можно признать, однако она еще менее выражена, чем у Климента Александрийского. Григорий Нисский, безусловно, подчеркивает мысль о превосходстве человека перед всем остальным творением. Идея этого превосходства в определенной степени сродни греческому пониманию человека как микрокосма: Григорий также соглашается с тем, что человек заключает в себе все сущее. Но в отличие от греческих философов, для которых речь при этом шла о безраздельной принадлежности человека миру, причастности человека каждой части мира, об уравнивании в некотором смысле человека и мира в их онтологическом статусе, Григорий Нисский основывает свою антропологию на раскрытии идеи «образа и подобия Божия». Человек в учении Григория вовсе не равен по статусу мирозданию, он выше мироздания.

Антропология Григория Нисского имеет своей основой не «всеединство», а теоцентризм. Говоря о том, что человек все заключает в себе, Григорий подводит не к мысли о тождестве человека с миром, он обосновывает таким образом царственное положение человека в мире. Человек есть образ Творца, и даже в падшем своем состоянии не принадлежит целиком миру, возвышается над ним. Этот образ Божий виден, прежде всего, в человеческой свободе: «Одному из всех [человеку] необходимо быть свободным и не подчиненным никакой естественной власти, но самовластно решать [так], как ему кажется»[9]. Речь идет о том, что «описать природу человека невозможно безотносительно к его божественному Первообразу… В учении Григория Нисского основным содержанием этой богоустремленности человека является свобода и способность творчества. Свобода представлялась ему самой сутью духовного существования человека»[10].

Определенную аналогию с идеей всеединства имеет учение Григория Нисского о творении человека как «первозданного и целокупного Адама»: «Адам как «образ Божий» есть все человечество, предназначенное к единству и согласию»[11]. Именно в духе всеединства понимает этот момент учения Григория Л.П. Карсавин: «Индивидуум не может выразить человека; и в нем невместима полнота Божественного совершенства. Царь мира – человечество, но не в смысле отвлеченного понятия или безличного «великого существа», а в смысле вполне реального всеединого человека, который не отрицает своих особых «очерчений» (т.е. индивидуумов), но все их содержит в себе и является их единством»[12]. Не будет преувеличением сказать, что здесь Карсавин не только и, может быть, не столько излагает учение святого отца, сколько в зеркале этого учения видит свои собственные идеи о «симфонических личностях».

Более духовно трезвым и более адекватным мысли самого Григория видится нам понимание этого «учения о первом Адаме» Г.В. Флоровским: «Божественным предведением и могуществом в первом устроении объемлется все человечество… Это не значит, что создан был некий всечеловек или всеединый человек… Это значит только, что первый человек был создан не как единичная обособленная личность, но как родоначальник человечества, и что Божественная творческая воля объемлет всю полноту имеющих произойти человеков, единосущных между собою, и для каждого полагает основание и цель (telos, – предел)»[13].

Да и сам С.С. Хоружий, хотя и говорит постоянно о проявлении идей всеединства в учении св. Григория Нисского, отмечает однако, что «его концепции в нашей теме едва ли вообще следует относить к вышеупомянутому «междумирью» (так автор обозначает широкую сферу сближения эллинского и христианского мировоззрений, гностицизм, прежде всего – А.А.)… всеединое устроение в полном смысле, по принципу «всяческая во всем», утверждается для всеединого Адама лишь в эсхатологической перспективе, для спасенного человечества или, что то же, для Церкви (мистической). Всеединство здесь переводится на почвы экклесиологии – и с тем мы возвращаемся к его источному павлинистскому видению. В целом это аутентично-христианское видение, церковное, органическое и личностное, остается доминирующим в период патристики»[14].

И, наконец, есть еще одна фигура, с которой традиционно связывается тема так называемого «христианского всеединства», – это псевдо-Дионисий Ареопагит. Действительно, сборник произведений, известный под названием Corpus Areopagiticum, демонстрирует достаточно глубокие параллели с неоплатонизмом. Однако считать его неоплатоником и только, неоплатоником, который лишь по внешности, в религиозных своих взглядах христианин, но его христианство при этом – будучи неким духовным довеском – ничего существенно не меняет в философской сути неоплатонизма, – так считать, значит искажать истину.

Вот что, например, пишет на эту тему Г.В. Флоровский: «На Ареопагитиках лежит печать позднего неоплатонизма, прежде всего на языке. У автора особая своеобразная и очень изощренная богословская терминология. Но неоплатоническое влияние совсем его не поглощает и не подавляет. В философских и эллинистических формулах он заключает новое и христианское содержание, новый мистический опыт. Автор не столько мыслитель, сколько созерцатель, и спекулятивное дерзновение внутренне обуздано в нем пафосом неизреченности и живым литургическим чувством. Умозрение же занимает только предварительную ступень»[15].

Это замечание Г.В. Флоровского кажется па первый взгляд не относящимся прямо к делу (речь ведь пока у него идет не о содержании учения псевдо-Дионисия, а об уточнении источников вдохновения мыслителя), более того, это замечание даже понижает, может быть, в чьих-то глазах философскую ценность Ареопагитик. Однако это замечание принципиально важно. Во-первых, в отличие от неоплатоников, развивающих идею всеединства именно умозрительно, псевдо-Дионисий опирается на опыт особого рода. То есть, разумеется, на некий опыт опираются и неоплатоники, – философия, которая никак не основана на опыте, вырождается в мифологию, – но речь о том, что автор Ареопагитик опирается на иной, недоступный неоплатоникам опыт. Во-вторых, в отличие от неоплатоников, полагающих силу в знании, предполагающих, что это знание доступно немногим, и относящимся к религиозной культовой практике как к вульгарной (в буквальном смысле, то есть простонародной) форме приобщения к истине, «автор Ареопагитик не столько богослов, сколько созерцатель и литургист. На богослужение, на Таинства он переносит центр тяжести в христианской жизни»[16].

Что же касается непосредственно содержания учения псевдо-Дионисия, то приходится, в конечном счете, признать вместе с Иоанном Мейендорфом: «Заслуга автора Ареопагитик заключатся в том, что он раз и навсегда вышел за рамки платонических воззрений»[17] (курсив наш – А.А.). Все учение псевдо-Дионисия пронизано мыслью о трансцендентности Бога. Неоплатоники, например, также утверждали непознаваемость Единого, однако Бог неоплатоников непознаваем только лишь по причине нашей падшести, а не Сам по Себе, не по природе. При этом у человека имеется возможность очищения (которое понимается как очищение ума, прежде всего) и видения самой сущности Бога. Эта точка зрения совершенно неприемлема для псевдо-Дионисия, как и вообще для христианского мировоззрения.

Если для неоплатоников развиваемая ими идея всеединства означает единосущность Бога и мира, то в учении псевдо-Ареопагита предельно резко подчеркивается мысль об онтологической пропасти между Творцом и творением: «Внутрибожественная жизнь совершенно скрыта от тварных взоров, превышает всякую вместимую и доступную для тварного разума меру… Бог присутствует в мире не существом Своим (курсив наш – А.А.) которое всегда остается недосягаемым, неведомым и неизреченным, но в Своих «промышлениях» и благостях… в Своих силах и энергиях (выделение авторское)»[18].

Неоплатоническое всеединство несовместимо с идеей творения мира, и никакие попытки как западных, так и русских мыслителей не могли эту несовместимость преодолеть. На примере русской философии всеединства можно видеть, что недостатка в таких попытках не было. Однако для каждого вступающего на этот путь неизбежен выбор между церковным святоотеческим христианством и спекулятивным всеединством. То есть те философские интуиции, которые коренятся в Священном Предании Церкви, оказываются несовместимы с метафизикой всеединства. И наоборот – те религиозные интуиции, которые образуют духовную почву учений о всеединстве, оказываются несовместимы с христианской духовной традицией.

По каким же признакам С.С. Хоружий, как и некоторые другие исследователи, относит творчество псевдо-Дионисия к традиции всеединства? Насколько далеко простирается влияние неоплатонических идей в Ареопагитиках, и простирается ли оно в направлении метафизики всеединства? Выясним подробнее эти вопросы. «Иерархическая онтология Псевдо-Дионисия Ареопагита в значительной мере воспринимает неоплатоническую трактовку всеединства: если место единого занимает Бог, то всеединство как аналог «умопостигаемого мира» — это содержащееся в Боге собрание «прообразов» (парадигм) всех вещей, «предвечных замыслов» Бога о мире», – пишет С.С. Хоружий в цитированной уже нами статье «Всеединство». То, что неким «аналогом» платонического «умопостигаемого мира» является у псвдо-Дионисия «собрание «прообразов» (парадигм) всех вещей, «предвечных замыслов» Бога о мире», – это, конечно, так. Но дело-то как раз в том, что, как уточняет все тот же Г.В. Флоровский, «эти «прообразы» не суть самые вещи, но именно про‑образы вещей или парадигмы. В каком-то смысле вещи им причастны и подобны, но как чему-то высшему и иному. В этом отличие Дионисия от неоплатонического эманатизма»[19].

Смысл же «небесной иерархии», о которой пишет автор Ареопагитик, вовсе не в том, что в ней происходит «нисхождение» Бога в мир (или «ниспадение» (?) Единого в темную инертную и греховную материю), вовсе не в том, что в этой иерархии прослеживается все более ослабевающее книзу «присутствие Божье», движение, которое образует живую суть иерархии имеет, скорее, обратное направление: не от Бога к миру, а от мира к Богу. «Цель иерархии есть возможное уподобление Богу и соединение с Ним»[20]. Разрыв между Богом и миром в этом случае не есть продукт какого-то отхода твари от Бога или ее обособления, мир сотворен онтологически иным, а соединение с Богом – это не возвращение в первозданное всеединство, а обретение даров, которыми ранее не обладал, – это бесконечное движение к недостижимому Богу и все большее причастие Его трансцендентному бытию. Не случайно «katarsis», очищение является у Дионисия не единственным и не высшим способом богопознания, а только подготовительной ступенью к нему. Само же богопознание, – непостижимое соединение с недоступным, – совершается через «ekstasis», исхождение за все возможные пределы себя, из‑ступление, из‑умление.

И не только человеческое богопознание, но и богопознание на высших ступенях «небесной иерархии» есть познание принципиально Иного и непостижимого. И по этой как раз причине и онтология, и гносеология псевдо-Дионисия оказываются во многих принципиальных моментах по существу прямо противоположны неоплатонизму. Там, где неоплатонизм говорит о восхождении ума к Единому, Дионисий – об откровении как единственном основании богопознания. Там, где неоплатонизм предполагает утрату и обретение вновь изначального достояния («Ты сам стал Всем. Ты и раньше Им был», а с другой стороны «став «кем-то», перестаешь быть Всем, отрицаешь его»), – Дионисий говорит о даре свободы инобытийного Богу существа и о бесконечном возрастании, онтологическом изменении в нечто такое, чем ты никогда не был, но к чему ты призван. Там, где неоплатонизм видит лишь «перемену взгляда», – Дионисий утверждает преображение бытия. Если у Плотина эманация означает некое «умаление» Бога, и человеку достаются лишь «капли» переливающейся через край Божественной сущности, то в понимании псевдо-Дионисия, пользующегося той же терминологией, эманации Бога сообщают нам всю полноту Его Божества, ибо Бог не подлежит «умалению». Но и с другой стороны, – плотиновское «приобщение каплям» есть единство природы моей и Бога, а «приобщение полноте» у Ареопагита сохраняет бесконечную дистанцию между тварью и Богом: «Неприобщимость (Божества), как всеобщей причины, превосходит все эти сравнения; само оно остается неосязаемым и не входит ни в какое сношение с тем, что ему приобщается»[21].

И прежде чем подвести итог рассмотрению темы «христианского всеединства» в святоотеческой литературе отметим, что построения Оригена, например, дают еще более весомые основания для сближения с метафизикой всеединства. То, что он остался неупомянутым С.С. Хоружим, можно объяснить, на наш взгляд, только тем, что учение Оригена (несмотря на огромное его влияние на развитие христианской мысли) было в конце концов отвергнуто Церковью и не может, таким образом, рассматриваться как приемлемое изложение христианского мировоззрения. Упоминаем же мы об этом, чтобы еще раз наглядно подчеркнуть обратно пропорциональную зависимость между степенью близости христианской мысли концепциям всеединства и степенью «воцерковленности» этой мысли.

Именно учение того мыслителя, который из всей христианской традиции наиболее близок всеединству – учение Оригена, осуждено Церковью как неправомысленное (осуждение, впрочем, не касается личности Оригена, который умер в мире с Церковью за 400 с лишним лет до VI Вселенского Собора, осудившего его учение). Учение Климента Александрийского Церковью никогда не осуждалось, однако в некоторых вопросах он явно отходит от святоотеческой мыслительной традиции, – и именно там, где его учение обнаруживает родство с логикой всеединства.

Григорий Нисский – несмотря на проблематичность и сомнительность некоторых своих богословских и философских мнений (обнаруживающих близость идеям всеединства), даже в этих своих мнениях остается верен духу христианской традиции. Он уже твердо обеими ногами стоит на христианской почве, никакое выискивание параллелей с эллинизмом и неоплатонизмом не могут его с этой почвы свести, что и засвидетельствовано Церковью в факте прославления Григория Нисского в лике святых.

Автора Ареопагитик прославить в лике с… Продолжение »